Птицы, звери и моя семья - Джеральд Даррелл

В прохладной тени олив черные и блестящие, как икра, муравьи набрасывались на остатки нашей еды среди прошлогодней листвы, высушенной солнцем, каштаново-коричневой и бананово-лимонной. Листья лежали свернутые и хрустящие, как трубочки с кремом. На склоне холма прямо за нами появилось стадо коз, колокольчик на шее вожака заунывно позванивал. Можно было расслышать хруст растительности (а козы тянулись за любой, до которой только могли дотянуться), перетираемой челюстями. Вожак подошел к нам и с минуту разглядывал скорбными желтыми глазками, фыркая в нашу сторону облачками с сильным запахом тимьяна.

– Их нельзя… э-э… оставлять одних, – сказал Теодор, деликатно шпыняя козла тростью. – Козы наносят деревенской местности больше ущерба, чем любые другие животные.

Вожак ответил ему сардоническим «ба!» и затрусил прочь, сопровождаемый вредоносным войском.

Мы на часок прилегли подремать и переварить пищу, а временами посматривали сквозь переплетенные ветви оливы на небо в белых пятнах облачков, похожих на проталины от детских пальцев, проделанные на покрытом изморозью окне.

– Ну-с, – наконец произнес Теодор, вставая, – а не проверить ли нам… э-э… что есть интересного на той стороне.

И вот мы снова медленно двигались вдоль берега. Наши пробирки, бутылочки и склянки постепенно заполнялись микроскопической живностью, а мои жестянки и коробочки набивались лягушками, водяными черепашками и всевозможными жуками.

– Кажется, – с досадой произнес Теодор, поглядев на закатное солнце, – кажется, нам… пора возвращаться домой.

Мы взваливали на плечи изрядно потяжелевшие полевые сумки и отправлялись в путь на подгибающихся от усталости ногах, а впереди бодро трусил Роджер с высунутым розовым языком, напоминавшим выкинутый флаг. Придя на виллу, мы перемещали наш улов в более просторные резервуары. После чего мы с Теодором отдыхали, обсуждая проделанную за день работу, вливая в себя галлонами горячий бодрящий чай и жадно поглощая золотистые сконы[1], еще в пузырящемся масле, только что извлеченные матерью из духовки.

Как-то раз, будучи на озере один, я случайно поймал существо, встречи с которым давно искал. Вытащив из воды сачок, я стал разглядывать кучу водорослей и обнаружил в них – кого бы вы думали? – паука. Я пришел в восторг: ведь это редкий вид, о котором я читал, единственный из всех пауков, живущий в водной среде. Он был в полдюйма длиной, с мутноватым серебристо-коричневым окрасом. Я, торжествуя, поместил его в одну из жестянок и бережно понес домой.

Дома я обустроил аквариум с песчаным дном и украсил его сухими веточками и морскими листочками. Затем усадил паука на веточку, торчавшую из воды, и стал наблюдать за его поведением. Он тут же, пробежав по ветке, спрыгнул в воду, где моментально обрел красивый ярко-серебристый окрас благодаря малюсеньким пузырькам, засевшим в его волосяном покрове. Минут пять он сновал под водой, обследуя веточки и водоросли, а потом принялся за строительство жилища.

Я знал, что водяной паук является изобретателем водолазного колокола, и вот сейчас, сидя перед аквариумом, я мог проследить, как он это делает. Сначала паук закрепил несколько длинных шелковистых волокон из водорослей к палочке – вот вам и тросы. Потом, заняв позицию примерно посередине между тросами, он принялся ткать сеть неправильной овальной формы, более или менее традиционную, но с тщательно выделанными ячейками, так что она, скорее, напоминала паутину. На это у него ушло добрых два часа. Вчерне закончив постройку по своему вкусу, он задумался о воздушной подушке и с этой целью совершил несколько подъемов на поверхность. Каждый раз, когда он возвращался, его тело серебрилось от пузырьков. Далее он залезал под сеть и начинал перебирать лапками, таким образом избавляясь от пузырьков, которые, всплывая, застревали в этой сети. После пяти или шести погружений в конце концов образовался один крупный пузырь. А паук все продолжал подкачивать воздух, и в какой-то момент раздувшийся пузырь поднял сеть вверх. Строитель своего добился! Закрепленное тросами между водорослью и палочкой, повисло похожее на колокол сооружение. Отныне в этом домике паук сможет жить со всеми удобствами, без частых подъемов на поверхность, – воздух будет пополняться за счет кислорода, выделяемого водорослями, а углекислый газ, выделяемый пауком, будет уходить через ячеистые стенки его жилища.

Наблюдая за этим чудом ремесла, я спрашивал себя, каким образом самый первый паук, пожелавший стать водяным, придумал гениальный способ проживания под водой. И ведь рукотворная подлодка – не единственная особенность этого вида. В отличие от большинства пауков, данный самец раза в два больше самки, и после спаривания она его не пожирает, как это часто происходит в паучьей брачной жизни. Судя по размеру, передо мной была самочка, а ее раздутое брюшко наводило на определенные мысли. Я решил, что ей предстоит радостное событие, и постарался, чтобы она ни в чем не нуждалась. Ей нравились зеленые водяные блохи, которых она умело отлавливала, но, пожалуй, главным ее деликатесом были новорожденные тритоны. То, что они для нее крупноваты, ее не останавливало. Поймав проплывающее лакомство, она утаскивала его в дом-колокол и там съедала со всеми удобствами.

И вот настал исторический день, когда она взялась за пристройку к своему жилищу. Она не спешила, и на работу у нее ушло два дня. Однажды утром, заглянув в ее цистерну, я с радостью увидел, что в детской лежит целый шар из отложенных яиц. В положенный срок из них вылупились миниатюрные подобия матери. Теперь я уже не знал, что мне делать с таким количеством водяных пауков. Тут, к моему прискорбию, выяснилось, что мамаша, не испытывая никаких родственных чувств, с удовольствием поедает собственное потомство. Мне пришлось пересадить деток в другой аквариум, однако стоило им только подрасти, как они начали поедать друг друга. В результате я оставил себе парочку самых на вид смышленых, а остальных выпустил в озеро.

В это самое время, когда я был глубоко увлечен водяными пауками, нас наконец посетил Свен Олсон. К ужасу матери, у Ларри появилась привычка приглашать толпы гостей – художников, поэтов, писателей, – не предупредив ее об этом. О возможном приезде скульптора Свена Олсона мы все-таки были наслышаны, так как он забрасывал нас противоречивыми телеграммами о своих перемещениях в течение нескольких недель, что совсем запутало мать, которая то застилала, то разбирала его постель. И вот мы с матерью тихо пили чай на веранде, когда показался экипаж, проехал по дорожке и остановился перед домом. Сзади сидел огромный мужчина с чертами лица, удивительно напоминавшими реконструированные портреты неандертальца. На нем были белая майка, безразмерные брюки гольф в яркую клетку и сандалеты. Массивную голову венчала широкополая соломенная шляпа. Две большие дырки по бокам наводили на мысль, что раньше в этой шляпе гарцевала лошадь. Он грузно выбрался из экипажа с объемистым потертым кожаным саквояжем в одной руке и аккордеоном в другой. Мы с матерью вышли его встречать. Увидев нас, он сорвал с головы шляпу и отвесил поклон, продемонстрировав непомерный и совершенно голый череп, лишенный волос, если не считать странной седой косички сзади, похожей на потрепанный утиный хвост.