Пропавший мальчик, пропавшая девочка - Питер Страуб

Отец Марка едва ли не с облегчением воспринимал изменения в поведении жены. Теперь, когда она все-таки стала жертвой унижений, которым подвергалась на работе, Нэнси необходимо было отдохнуть перед следующим психологическим этапом — осознанием того, что ей следует уволиться из этой мерзкой конторы. Филипу всегда претила мысль о том, что жена работает. Он свыкся с ней в период, когда понадобилась зарплата Нэнси для оформления поручительства и выплаты за машину, но с того момента, как Филип переехал в офис директора в Куинси, он просто терпел.

Филип был доволен, что Нэнси возвращалась с работы вымотанная, был доволен теми самыми вещами, которые тревожили Марка. Марк считал, что его мать радовалась «отвлечению внимания», которое давали ей неимущие или разозленные клиенты, а также компания сплетниц, состоящая из Флоренс, Ширли и Мэка. Со своей новой проблемой Нэнси встречалась не на работе — она носила ее постоянно с собой как сознание болезни. Проблема пугала ее. И это пугало Марка, Он никогда не считал свою мать трусихой, но нынче она выглядела так, будто какой-то особый страх резко, прямо на ходу, остановил ее.

И пока она не могла либо отказывалась говорить об особенностях этого страха, она сконцентрировала внимание на сыне. Она вела себя так, будто он единственное, что ее сейчас волнует. Каждый раз, возвращаясь вечером домой, Марк не мог избежать ее расспросов. Разговор, который мать заводила с ним, по большей части касался распорядка его дня: куда он идет, с кем, когда вернется домой? Поскольку правда прозвучала бы чересчур странно, Марк неожиданно для себя приучился выдумывать задания и поручения, которые прежняя Нэнси раскусила бы в мгновение ока, Сходить проведать молоденьких щенков к однокласснику, родители которого занимаются разведением собак; заглянуть в окружной музей и побродить среди экспонатов; пройти по «туристской тропе» вдоль бережка Киннинник-ривер, где он любил гулять в раннем детстве. Сейчас, когда ему исполнилось пятнадцать, он уже не дружил с парнишкой, чьи родители разводили колли, и диорамы с испуганными индейцами и мистером и миссис Неандертальцами в музее Миллхэйвена утратили прежнюю притягательность. И его чудесным образом не догадывающиеся ни о чем родители ни за что на свете не узнают, что «туристской тропы» давным-давно нет — ее уничтожили еще в ту пору, когда сокращение бюджета привело к тому, что берега Киннинник-ривер вновь обрели первозданный заброшенный вид, укрывшись густыми зарослями, со временем ставшими, по слухам, популярным местом, где геи снимали себе пару.

Марк не любил лгать матери, но он считал, что правда поднимет массу новых вопросов, ни на один из которых у него не было ответа Не мог он объяснить, почему его буквально загипнотизировал дом на Мичиган-стрит. И сейчас он уже не стал бы возражать против слова «одержим». По сути, Марку было по душе состояние одержимости — оно поглощало большую порцию его беспокойства о матери. Когда его внимание концентрировалось на пустом доме, мать словно оказывалась на другом краю земли.

Или на Луне. Дом будто вытягивал из его рассудка обычные заботы и занимал там их место. Хотя Марк знал, что его идея абсурдна, сам дом номер 3323 по Северной Мичиган-стрит он воспринимал как более активного партнера в этой одержимости, чем самого себя. Ощущение, что дом обладал энергией и даже, возможно, способностью к некой страсти, овладело Марком, когда они с Джимбо остановились перед ним со скейтбордами в руках. Когда они вернулись на Мичиган-стрит, Марк чувствовал в себе лишь малую часть дневной нерешительности. Половина его хотела прошагать по выложенной плитняком дорожке и пройтись крадучись вокруг дома; вторая половина — только постоять на тротуаре, окинув внимательным взором скаты крыши, крыльцо, окна фронтона. Окна, в тот полдень темные до загадочной черной непроницаемости, сейчас, пару дней спустя, казались обычными тускло-черными окнами нежилого дома. Чтобы разглядеть за ними что-либо, надо было поднести фонарь к самому стеклу.

А что может высветить луч фонаря? Пустую комнату. Нет смысла даже думать о том, чтобы забраться в дом. Марку никакого дела не было до его пыльных, сто лет нежилых комнат.

И все же что-то влекло его к боковой дорожке, заставляя сопротивляться раздраженным предложениям Джимбо вернуться домой и посмотреть телевизор.

Через двадцать минут Джимбо удалось уговорить его уйти. Они отправились к Монэгенам и несколько часов провели в комнате Джимбо, мучая «моторолу» с пятнадцатидюймовым экраном, переключая с музыкальных видео на сквернословные мультики и обратно. В десять тридцать Марк спустился вниз, изо всех сил стараясь не смотреть влюбленными глазами на Марго Монэген, когда говорил «спокойной ночи» ей и краснощекому Джеки, наливавшему в стакан хорошую порцию виски «Пауэрс». Затем он пошел домой мимо пустующих веранд и освещенных окон, видя перед собой лишь тупое лицо Шейна Ослендера и надеясь, что тот сбежал в Чикаго, или Новый Орлеан, или еще куда, где «травка» была в изобилии; затем свернул по дорожке к своему крыльцу, поднялся и открыл незапертую входную дверь. Его сердце вдруг сжалось от мрачного предчувствия, и он тут же понял, что причина тому — раздраженный возглас отца

— Всем шампанского! — Филип взглянул на свои часы. — Он сегодня пришел за пять минут до срока.

— Я был у Джимбо, мы телик смотрели.

Лежавшая на диване мать села и спросила

— Весь вечер был у него?

— Почти, — ответил он. — Мы ходили ненадолго к фонтану.

— Мне очень не нравится толпа у фонтана, — проворчал Филип. — От нее только и жди беды.

Поднявшись наверх, Марк включил радио. Старая песня Принца полилась как ядовитый аромат. Марк расшнуровал мокасины и бросил их к шкафу. Затем стянул обе футболки и бросил их на пол, туда же последовали носки. Потом почистил зубы и более-менее помыл не вымытые раньше части тела, вернулся в свою комнату, на ходу подобрал с пола джинсы и засунул одежду в плетеную корзину с крышкой. За этими немудреными делами Марк вдруг вспомнил, что его окно выходит прямо на переулок, а значит, и на задний двор дома на той стороне переулка Он выронил одежду, подбежал к окну и высунулся по пояс во влажную ночь.

Свет из его окна и окна кухни, расположенной под его комнатой, бросал вытянутые бледные прямоугольники на пятнистый внутренний дворик. За прямоугольниками света можно было разглядеть лишь контуры и неясные намеки на контуры. Слабый отсвет лежал на досках поваленного забора, тянувшихся к едва обозначенному лунным светом переулку. За силуэтом восьмифутовой стены маячили густые темные кроны деревьев. Марк смутно припомнил, что огромные деревья поднимались за бетонной стеной. И тут вдруг разочарование, жгучее осознание потери полыхнуло в груди. Никогда не разглядеть ему из своего окна задний двор того дома. По крайней мере до октября, когда закончится листопад.

Сколько таких октябрей он...

...и ни разу не пришло ему в голову взглянуть на..

Марк включил лампу над кроватью, выключил верхний свет и побрел назад к кровати, на ходу читая книгу, что несколько дней назад взял с полки на кухне, — никем из домашних еще не прочитанный экземпляр одного из дядиных романов с автографом автора «Филипу и Нэнси: кое-что для первых часов после полуночи. С любовью. Тим». Бравшийся за книги, мягко говоря, нечасто, Марк с большой неохотой решился «попробовать на вкус» творение дяди. Но вскоре он понял, что ему нравится «Расчлененный». Сюжет книги, пронизанный ужасом, увлекал, заставлял читать дальше, а судя по названиям улиц, действие происходило в Миллхэйвене. Через двадцать минут строчки поплыли и начали сливаться. Марк выключил свет и без усилий провалился в сон.