На исходе ночи - Иван Фёдорович Попов

Когда Сундук уехал и я пошел к московскому поезду, мне показалось, что у меня изменилась походка, будто я потерял тросточку, на которую опирался.

Перед Ярославлем часа за полтора я пошел по вагонам в поисках попутчиков на извозчика через Волгу. В каком-то купе сидела богато одетая дама. Полки были заняты несколькими чемоданами. Я сел напротив дамы, заговорил с нею. Мы познакомились. Дама ехала в Москву.

В Ярославле я предложил ей переезжать Волгу вместе. Из вагона я вышел с ней, неся в каждой руке по чемодану. Разве кто бежит из ссылки с богато одетой дамой и с тяжелыми щегольскими чемоданами!

Переехав Волгу, мы должны были ждать поезда на Москву еще часа два. Я пригласил даму ужинать в ресторан в зале первого класса; ужин стоил дорого — семьдесят пять копеек «с персоны»; выбрал место на самом виду, посредине зала, под люстрой, за большим столом.

Во время ужина мне, видно было, как залетали в зал шпики, то один, то другой: вбегут, осмотрят зал по углам и скучающе повертывают обратно: народу в зале нет, только какая-то парочка щебечет за ужином.

При посадке я намеренно потерял свою спутницу. В вагоне я взобрался на верхнюю полку и проспал до самой Москвы без тревоги.

ГЛАВА IV

Вот и Москва! Выхожу с Ярославского вокзала. Меня несет людская волна, плывут вокруг мешки, сумки, узелки, кошелки — на руках, на спинах, на головах людей. Шумит, гремит, звенит трамваями Каланчевская площадь. Сотни извозчиков длинной вереницей тесно, оглобля к оглобле, построились под косым углом к тротуару и, вроде стаи гусей при перелетах, кричат, гогочут:

— Пожа, пожа, барин, пожа! Прокачу на вятской шведке! Пожа, по первопутку!

Как я люблю Москву! Но сейчас кажется она мне чужой. Куда идти?

За полтора года, что я не был в Москве, друзей развеяли по тюрьмам и ссылкам. Многие ли и кто из них остался на свободе? И где их искать?

Москва сейчас для меня — как безбрежный океан, без островка, без суденышка в поле зрения, без живого пятнышка среди однообразных, равнодушных волн.

Приехать после далекого пути, выйти из вокзала и идти по улицам, не зная куда и зачем идешь, — это вызывает ощущение и свободы и подавленности.

Но мои ноги знали, куда идут.

«Нечаянно» я очутился у подъезда, где жила Клавдия. У меня сильно забилось сердце.

Неожиданно парадная дверь распахнулась. Вышел старик, взглянул на меня и спросил:

— Вы к нам?

Не знаю почему, я ответил:

— Нет.

Старик зашагал по улице медленным шагом человека, погрузившегося в размышления. Это, очевидно, отец Клавдии, известный московский ученый, гидроэлектрик. Клавдия не успела меня познакомить с ним до моего ареста.

Значит, теперь Клавдия дома одна. Я рассердился на себя: для того ли я бежал из ссылки, чтобы искать сентиментальных встреч? Но какой-то голос сказал: «А почему ты поехал прямым путем на Ярославль?» И уж лучше бы этот голос не напоминал мне таких обидных вещей. Я пошел прочь от дома Клавдии. Успею повидаться после. А может быть, я боялся узнать, что меня здесь уже не помнят?

Я решил скорее идти разыскивать междугородную комитетскую явку.

В квартире известной певицы я должен был сказать пароль: «Здесь ли продается по объявлению текинский ковер?» Мне должны были ответить: «Ковер уже продан, но можете поговорить с хозяйкой». Услышал же я ответ иной. Добродушная полная женщина, раскрасневшаяся, видно только что оторвавшаяся от стряпни у плиты, сказала:

— О коврах мы не объявляли. Фрак подержанный, изволь, покажу.

— Не нужен фрак.

— А ты не говори «не нужен», пока не посмотрел. Взгляни сначала.

Не слушая меня, она крикнула:

— Феона, тащи фрак, скупщик зашел!

Пришлось осмотреть фрак.

— Не годится, — сказал я.

— Постой, не уходи, взгляни на свету. За двадцать отдам.

Я убежал. Вдогонку она мне крикнула:

— Скажи твою цену, чем бежать-то!

Очевидно, к нам в ссылку завезена устаревшая, теперь отмененная явка.

При выходе из ворот дома, где жила певица, я увидел человека с сине-бледным лицом, с потухшими глазами, который шел прямо на меня, не видя ничего перед собой. Я узнал его и, узнавши, почувствовал неясный трепет тревоги.

— Григорий! — окликнул я.

— Какой я вам Григорий? Я к вам в лакеи не нанимался, — пробурчал Григорий, не оглянувшись.

Я остановил его. Он, наконец, узнал меня, но не выказал никакого душевного движения. Он начал оживать и вроде как просыпаться от какого-то тяжелого сна только под напором моих вопросов. А для меня от этой встречи Москва вдруг стала опять, как всегда, своей, привычной, близкой, теплой и понятной.

— Григорий! Как я вам рад!

— Рады? Мне? Это дело чудное… Ну ладно.

Григорий — булочник, по летам чуть старше меня, почти ровесник. Познакомились мы с ним в Серпухове летом, за месяц до моего ареста, и подружились по-юношески радостно и светло. Но мне не удалось сделать его совершенно нашим. Если бы мы встретились в весну революции, когда она была на подъеме и победоносно шла в наступление, он, наверное, пошел бы за нами. Но встреча произошла, когда уже началось отступление с тяжелыми жертвами.

Григорий был по характеру склонен к мрачности. Ум у него был самостоятельный, упорный, недоверчивый, забирающий вглубь и вместе на грани детской наивности. Он был философ по складу своего мышления, а читал с запинками, был полуграмотен. Однажды увидя у меня на столе «Эмиля» Руссо, он выпросил эту книгу и полюбил ее. Григорий писал стихи — плохие.

Он носил широкополую шляпу, как Горький молодой поры, и любил рассказывать про него своим товарищам-булочникам: «Максим Горький тоже булочником был».

Мы вышли с Григорием на бульварчик и сели на скамью.

— Что же с вами теперь, Григорий? Вы больны? Вы такой бледный!

— Нет, не болен. Жить что-то не хочется.

— Вы дрожите? Вам холодно? Зайдем туда, где тепло.

— Нет, никуда не пойду.

— Вы работаете, Гриша?

— Нет. Давно голодаю.

— Пойдемте сейчас же, поедим вместе. У меня есть деньги.

— Не надо. Я обтерпелся. Мне не хочется есть. И денег не возьму никаких. Зачем я их возьму? Возьму, истрачу, а потом?

— Григорий, я понимаю вас. Но теперь все будет иначе. Мы вам поможем. Мы найдем вам работу.

— А зачем? Мне бы писать…

— И писать будете.

— Да зачем и писать? Разуверился я что-то во всем, Павел. Вот она, Москва, стоит, вековая.

Он показал на толпу, которая выходила из церкви, от поздней обедни. День был воскресный. Ветер носил над городом колокольный трезвон.

Григорий продолжал: