Имя женщины - Ева - Ирина Муравьева

– А я не скрываю от вас ничего. И вы мне скажите всю правду. Пожалуйста!

– Какую? О чем?

Он почувствовал в ее вопросе тоненькую ниточку фальши, за которую она пыталась схватиться сейчас, чтобы вылезти по ней наружу из того странного состояния, в которое он затягивал ее. Но оба вдруг поняли, что уже поздно.

– Обо всем.

– Нельзя так кидаться словами! – Она вдруг едва не заплакала. – Мне даже неловко за вас! И вам…

Она не договорила. Объявили посадку на «Красную стрелу».

Фишбейн вспомнил, что в кармане у него лежит билет.

– Вы ведь из Ленинграда? – спросил он.

– Я? Да.

– Зачем вы приехали? На фестиваль?

Она удивилась:

– Какой фестиваль? Ах да! Фестиваль! Нет, просто сбежала.

– От мужа? – спросил он.

– Ну как вам не стыдно? Ведь я попросила же вас: отойдите! Не лезьте ко мне со своими вопросами!

Он успел подумать, что, наверное, лучше всего оставить ее в покое и, только закончится дождь, проводить к стоянке такси, поблагодарить за приятное знакомство, как говорят в Америке «nice to meet you», и сразу бежать. Не важно куда: в Ленинград, или к Бэтти, в Нью-Йорк к Эвелин, или даже в Бразилию, но только от этих ее ясных глаз и мокрых волос, от всего того, что в ней есть, от этой ее тихой, мягкой повадки, напомнившей маму… Она нерешительно потянула из его рук чемодан.

– Спасибо, – сказала она. – Извините, что я накричала на вас, не сдержалась.

Тогда он вдруг понял: им нужно уехать. Сейчас же, вдвоем. И бросился к кассе с ее чемоданом.

– Еще мне билет вот на эту «Стрелу»! Скорее, пожалуйста!

Она догнала его:

– Дайте мне вещи! Зачем вам билет? Для кого вам билет?

– Скорее, пожалуйста! Поезд пропустим!

Кассирша нахмурилась, не торопилась. Глаза в очках переводила с девицы, растерянной, красной, на странного парня, который совал ей в окошечко деньги.

– Я очень прошу вас, ведь мы опоздаем!

Вся тревога, что она вдруг не согласится, или не окажется билета в кассе, или еще что-то, сплелась с неистовым желанием подчинить ее себе, увезти отсюда, добиться ее, но не так, как он дома привык добиваться жены, – механически, поскольку нельзя жить иначе, без этого, – а так, как все это случилось с Джин-Хо, когда он ее оторвал от земли, и поднял ее, и унес на руках, и долго в палатке потом успокаивал, мешая английский с корейским и русским, целуя ее, гладя мокрые плечи… Он все это помнил.

– Возьмите билет, – сказал он. – Это ваш. Не бойтесь. Мы в разных купе. У них там, наверное, есть ресторан. Пойдем поедим. Если вы захотите. А днем мы походим по городу. Вместе. Я не был там шестнадцать лет. Не важно. И вечером вместе уедем в Москву. Не бойтесь, пожалуйста. Я вас прошу.

Она наклонила голову и исподлобья взглянула на него. Он чувствовал, что она изо всех сил пытается понять, что у него внутри, и верит ему. Они смотрели прямо в глаза друг другу, и эта секунда, соединившая расширенные от страха зрачки, вместила в себя всю их жизнь.

– Откуда вы только взялись? – прошептала она.

Он осторожно приблизил свое лицо к ее лицу, как будто хотел поцеловать, но не поцеловал, а пробормотал, теряя рассудок от того, как пахнут дождем ее волосы:

– Пойдемте, а то опоздаем.

Протискиваясь по узкому коридорчику, они молчали, не перекидывались даже короткими репликами.

– Седьмое. – Фишбейн протянул ей билет. – А я совсем близко. В девятом.

В купе был красный бархатный диванчик, маленький столик, накрытый белой салфеткой, отделял этот диванчик от узкой постели, хрустевшей бельем. В углу подушки было вышито «КС», и те же красиво изогнутые буквы украшали бархатную занавеску, светло-бежевую, с красной отделкой.

– «КС»? – машинально удивился Фишбейн. – Что это: «КС»?

Потом догадался, что «КС» означает «Красная стрела», и тут же забыл об этом. Мысли его прыгали. Он не знал даже ее имени, но она была рядом, и поезд уже мягко тронулся. Постепенно набирая скорость, он их увозил в этот город, где были могилы отца, мамы, брата, где сам он когда-то родился. Фишбейн опустил занавеску, и в этой игрушечной комнате, вздрагивающей от быстрого движения, наступила почти темнота.

Проводница приоткрыла дверь:

– Чайку? Есть конфеты, печенье. А что в темноте-то?

– Спасибо, не надо, – невпопад ответил он, чувствуя, что сердце начинает колотиться все сильнее и сильнее, и скоро, наверное, ребра сломает, прорвет ему кожу.

Опять появились глаза Эвелин, но он погасил их, задул, как свечу. Нужно было решиться, пригладить растрепанные волосы, постучаться к ней, позвать в ресторан ужинать. Нельзя так сидеть и глядеть в темноту. Он вышел в коридор, и тут же на крышу летящего поезда обрушился ливень, посыпались молнии. Вернулась гроза. Он постучался и, не дожидаясь, пока ему ответят, открыл дверь купе и вошел. Она сидела на красном диванчике, очень бледная, но спокойная, и тихо смотрела на него своими темными уставшими глазами. Кровь отлила от его лица, он осторожно опустился рядом с нею, почувствовал, как похолодела вся кожа на голове…

В середине ночи поезд, лязгая колесами, остановился. Послышались какие-то голоса, заскользили зеленовато-красные огни по потолку. Фишбейн проснулся.

– Ты спишь? – прошептала она.

Он не ответил и порывисто прижал ее к себе.

– А правда: мы будто бы умерли вместе? Откуда ты взялся? – спросила она.

Теперь нужно было вернуться на землю, сказать все как есть. Он громко сглотнул.

– Меня зовут Гришей. Григорием. В Нью-Йорке я – Герберт.

Она отодвинулась. Глаза распахнулись, как двери в метро.

– В Нью-Йорке? При чем здесь Нью-Йорк?

– Я не успел ничего объяснить, – быстро и испуганно заговорил он. – Я приехал на фестиваль с джазовой группой. Я их поддерживаю деньгами, и мы приехали вместе. Не знаю, как меня вообще впустили в Россию. Я был уверен, что меня не впустят.

– Но кто ты?

Поезд резко тронулся, и оба слегка покачнулись.

– Я русский, – сказал он. – Вернее, еврей, но бабушка русская. В сорок первом меня угнали из Царского. Никого из моих уже не было в живых. Ни деда, ни бабушки. Мама с отцом умерли еще до войны. Мама – при рождении брата, отец был тюремным врачом, заразился чахоткой. Из Германии я попал в Америку, в Нью-Йорк. Работал кем мог. А потом был в Корее. Я там воевал.

И он замолчал. Она тихо заплакала.

– Прости, я был должен сказать это раньше, но я не успел. Правда, я не успел!

Она вытерла слезы ребром ладони и отрицательно замотала головой: