Наши расставания - Давид Фонкинос

Назавтра Селина взяла больничный. Звонить ей я не стал, предпочитая разом обрубить все концы, хотя понимал, что на работе нам хочешь не хочешь придется пересекаться. Я с тревогой обдумывал неизбежность этих встреч, когда Урсула — или Жозефина? — принесла мне последнее издание «Ларусса». И я позволил себе поверить, что это знак наступления новой жизни.

Рассказывая о встрече наших родителей, я слукавил. Даже удивительно, что такой позитивно настроенный человек, как я, настолько зациклился на ее мрачных сторонах. Пора восстановить справедливость, а главное — поведать, чем все завершилось. Разумеется, мои родители вовсе не были любителями группового секса. Напротив, мне нередко казалось, что они принадлежат к тем наивным и простодушным чудакам, которые способны на подвиг супружеской верности. Не успела Элеонора выйти на лестничную площадку, как мой отец догнал ее, объяснил, что пошутил, и все вместе они весело посмеялись над случившимся. Мало того, этот эпизод только крепче их сплотил и дал повод к новым взрывам хохота.

— Подумать только! А я уж решила, что вы сейчас нам предложите… Не отходя от кассы… У детей на глазах…

— Еще чего не хватало!

И опять ха-ха-ха и хо-хо-хо. И «ой, я больше не могу», и «нет, ну это надо же»! И громкое ржанье у нас над головами.

Одним из главных последствий этой встречи стало то, что моя мать наконец-то обзавелась мобильным телефоном. Она засыпала меня эсэмэсками, и меня не покидало ощущение, что я ем суши в компании с нью-йоркским художником-неврастеником (таково мое сегодняшнее определение сюрреализма). Телефон ей подарили родители Алисы, и неожиданно для самой себя она признала, что в современности может быть своя прелесть. Наблюдать за такой эволюцией мне было нелегко — после того, как они все детство и юность канифолили мне мозги. Что со мной станется, обеспокоенно думал я, если они начнут голосовать за правых? В свою очередь, Алисины родители в полном соответствии с эстетикой перевертышей на несколько дней съездили в Ларзак.[19]Судя по всему, особенно по некоторым телевизионным передачам, они с легкостью вписались в модную нынче тенденцию, которая заключается в стремлении пожить чужой жизнью. Все меняются всем, как на меновом рынке. А какую жизнь я выбрал бы для себя, будь у меня возможность бартера? Пожалуй, я бы не прочь торговать сорочками. Или галстуками. Да, точно, именно галстуками! Целыми днями любоваться на чужие шеи! Проникать в душу человека посредством созерцания его шеи! Должно быть, классная штука — торговать галстуками. И наверняка в этом нет ничего сложного. Это же вам не брюки. Сразу видишь, подходит человеку галстук или нет. И не надо по три часа в день складывать тряпки ровными стопками или развешивать на плечики. Да, теперь мне все стало ясно. Я хотел бы стать продавцом галстуков.

Удивительное взаимопонимание, установившееся между нашими родителями, бесспорно, ускорило созревание идеи женитьбы. Как будто наш союз был необходим, чтобы придать их дружбе официальный статус. На нашу любовь они смотрели как на своего рода оправдание. Но меня это не смущало. Честно признаюсь: я получал удовольствие от семейных посиделок по воскресеньям. Впервые в жизни мое существование входило в нормальную колею, о чем я всегда мечтал. И ареной этой нормальности стала наша гостиная. Мы с Алисой присутствовали на ней в качестве зрителей, чтобы не сказать — в качестве декорации, подогревая азарт основных действующих лиц.

Частым гостем была у нас и Лиза, как всегда брызжущая энергией. Никто никогда не расспрашивал ее о личной жизни. Красавица и умница, она ни с кем не встречалась — во всяком случае, по ее словам. Что до меня, то я всегда думал, что она слишком дорожила своей свободой. К жизни она относилась как к выпавшему на ее долю счастливому шансу, который ни в коем случае нельзя упустить. Когда мы сообщили ей, что собираемся пожениться, она расплакалась и бросилась нас обнимать — сначала сестру, потом меня. Мы образовали трио, способное разыграть любой сложности партитуру в шесть рук. Все эти сцены дышали благостью, как будто мир вокруг нас окрасился в пастельные тона и приобрел вкус леденцов детства. До того, как все рухнет, счастье всегда зашкаливает. Следует опасаться бьющего через край счастья, потому что оно служит провозвестником горя.

Накануне свадьбы Селина потребовала встречи. Я зашел к ней в кабинет спокойно и непринужденно. Раз она сама меня вызвала, решил я, значит, больше не злится. Все последние месяцы мы старательно избегали друг друга, и она меня не преследовала. Поэтому я убедил себя, что она смирилась с моим решением. Если честно, я был уверен, что она вызвала меня, чтобы пожелать счастья. Но, едва открыв дверь, я понял, что зря на это рассчитывал. Что только такой наивный юнец, как я, мог верить в то, во что я позволил себе поверить. Эта наивность закупорила все поры моего тела, пока я поднимался к ней по лестнице. По ее лицу я сразу понял, что передо мной глубоко несчастная, отчаявшаяся женщина. Она смотрела на меня взглядом женщин с полотен Мунка. Даже ее силуэт хранил мучительные воспоминания о минутах, проведенных в корчах боли. Меньше всего на свете я винил в этом себя. Просто есть люди, которые непостижимым образом несут в себе зерна саморазрушения, и нужно лишь время, чтобы они дали ростки.

Мартин Шмидт (1881–1947), летчик немецкой армии. Известен тем, что дезертировал с первого же сражения Первой мировой войны. В своей стране долгое время считался символом трусости, но впоследствии усилиями пацифистов был реабилитирован.

Я хотел уйти. Но не мог пошевелиться, не мог отвести глаз от женщины, на которую прежде смотрел так подолгу. Повисшее молчание душило меня, руки и ноги как будто забыли, для чего предназначены. Сколько я так стоял — не знаю.

— Я рада тебя видеть, — наконец сказала она.

— Я тоже, — солгал я.

— Наверное, тебе интересно, зачем я тебя позвала.

— Да нет… Хотя вообще-то да…

— Узнаю тебя. Тряпка.

— Я не тряпка. Просто не думаю об этом. Ты хотела меня видеть — я пришел. Может быть, зря.

— А может, и не зря. Как знать?

Разговор принимал какой-то странный оборот. Мы обменивались короткими, почти торжественными фразами. Да как мне в голову пришло, что она будет поздравлять меня с предстоящей женитьбой? Нельзя же быть таким кретином! Она все так же ела меня взглядом. Я избегал смотреть ей в глаза, вместо этого озирая безжизненную обстановку ее кабинета, заполненного массой самых нелепых предметов. В конце концов я уставился на тумбочку, и тут же память услужливо подсказала мне, что на этой тумбочке мы с ней занимались любовью. Что касается Селины, то ее таланты, судя по всему, не ограничивались толкованием манипуляций с ксероксом. Она читала в моем мозгу как в открытой книге.