Профессия: репортерка. «Десять дней в сумасшедшем доме» и другие статьи основоположницы расследовательской журналистики - Нелли Блай

Вскоре наступил час обеда, и я была так голодна, что готова была съесть что угодно. Повторилась обычная история с ожиданием в коридоре в течение часа пятнадцати минут, после чего мы наконец получили свой обед. В чашках, из которых мы прежде пили чай, теперь был суп, а на тарелке лежала одна холодная вареная картофелина и кусок говядины, которая при ближайшем знакомстве оказалась слегка испорченной. Ножей и вилок нам не дали, и пациентки выглядели сущими дикарками, когда, держа жесткое мясо в руках, рвали его зубами. Те, у кого зубов не было (или они были плохи), есть не могли. Для супа нам выдали по ложке, последнюю перемену блюд составлял кусок хлеба. Масла, как и чая или кофе, за обедом никогда не подавали. Мисс Майард не могла есть, и я видела, как многие больные женщины отворачивались от тарелок с отвращением. Я очень ослабела без пищи и попыталась съесть кусок хлеба. После первых нескольких кусочков голод заявил о себе, и мне удалось съесть весь ломоть, кроме корки.

Главный смотритель Дент шел через гостиную, время от времени говоря пациенткам «как поживаете?» или «как вы себя чувствуете сегодня?». Голос его был холоден, как стены лечебницы, и пациентки не предприняли никаких попыток рассказать ему о своих страданиях. Я побуждала некоторых из них сказать ему, как они страдают от холода и недостатка одежды, но они отвечали, что санитарка поколотит их, если они это сделают.

Я никогда так не уставала, как за время, проведенное на этой скамье. Некоторые пациентки пытались изменить положение тела, подложив под себя ногу или сев боком, но их всегда одергивали и велели им сесть прямо. Если они разговаривали, их бранили и велели им замолчать; если они хотели пройтись по комнате, чтобы размять застывшие члены, им велели сесть и не двигаться. Что, за исключением пыток, может свести с ума скорее, чем подобное обращение? Этих женщин направили сюда, чтобы исцелиться. Я бы хотела, чтобы ученые врачи, которые осуждают меня за мой поступок, доказавший меру их способностей, взяли женщину, совершенно здоровую рассудком и телом, заперли ее и заставили сидеть с шести часов утра до восьми вечера на скамье с прямой спинкой, все это время не позволяя ей разговаривать или двигаться, не давая ей читать, держа в полном неведении о том, что происходит в мире, со скверной пищей и жестоким обращением, и поглядели, много ли понадобится времени, чтобы она повредилась в уме. За два месяца она превратится в развалину душевно и физически.

Я описала свой первый день в лечебнице, и поскольку прочие девять прошли в общих чертах точно так же, я не стану утомлять вас, рассказывая о каждом. Я предполагаю, что многие люди, которых я обличаю, будут опровергать мою историю. Я просто, без прикрас и преувеличений рассказываю о своей жизни в сумасшедшем доме в течение десяти дней. Одним из самых ужасных испытаний была пища. За исключением первых двух дней после моего прибытия в лечебницу, еда была совершенно несоленой. Голодные и даже голодающие женщины пытались есть ужасное варево. Мясо и суп сдабривали горчицей и уксусом, но тем самым лишь делали пищу еще более несъедобной. Даже эти приправы закончились через два дня, и пациентки давились свежей рыбой, просто сваренной в воде, без соли, перца или масла; бараниной, говядиной и картофелем без крупицы приправ. Наиболее безумные из них отказывались глотать пищу, и им грозили наказанием. Во время наших кратких прогулок мы проходили мимо кухни, где готовилась еда для сиделок и врачей. Там мы замечали дыни, виноград, всевозможные фрукты, прекрасный белый хлеб, аппетитные мясные блюда, и чувство голода возрастало десятикратно. Я говорила с кем-то из врачей, но мои слова не возымели действия, и ко времени моего отбытия пища была по-прежнему несоленой.

У меня сжималось сердце, когда я видела, что больным пациенткам становится еще хуже от этой пищи. Я видела, как мисс Тилли Майард внезапно стало так дурно, что ей пришлось стремглав выбежать из столовой, а потом она получила за это нагоняй. Когда пациентки жаловались на еду, им велели замолчать, говоря, что они и у себя дома не питались бы лучше и что их и так из милости кормят лучше, чем следовало бы.

Немецкая девушка, Луиза, – я забыла ее фамилию – не ела несколько дней подряд, а потом как-то утром пропала. Из разговора санитарок я узнала, что у нее сильный жар. Бедняжка! Она говорила мне, что непрестанно молится о смерти. Я видела, как санитарки заставили одну из пациенток отнести в комнату Луизы такую еду, от которой отказывались и здоровые. Только представьте, что такой дрянью кормят пациентку с высокой температурой! Разумеется, она отказалась. Потом я увидела, как санитарка, мисс Маккартен, отправилась измерить ей температуру и по возвращении сообщила, что она около 150 градусов[14]. Я улыбнулась при таком сообщении, и мисс Груп, видя это, спросила меня, какой была моя самая высокая температура. Я отказалась отвечать. Тогда мисс Грэди решила попробовать свои силы. Она вернулась с отчетом, что температура Луизы – 99 градусов[15].

Мисс Тилли Майард больше всех страдала от холода, но, несмотря на это, старалась следовать моему совету не унывать и продержаться еще немного. Главный смотритель Дент привел какого-то мужчину, желавшего меня осмотреть. Он измерил мой пульс, пощупал голову и осмотрел язык. Я сказала ему, что в помещении очень холодно, и заверила, что не нуждаюсь в медицинской помощи, в отличие от мисс Майард, на которую им и следует перенести свое внимание. Они мне не ответили, и, к моему удовольствию, мисс Майард встала с места и подошла к ним. Она заговорила с докторами и сказала, что она больна, но они не обратили на нее внимания. Подоспевшие санитарки утащили ее обратно на место и после ухода докторов сказали: «Скоро вы поймете, что доктора вас не замечают, и бросите за ними бегать». Перед тем как доктора отошли, я слышала, как один из них сказал (не могу привести его точные слова), что мой пульс и зрачки не указывают на безумие, но главный смотритель Дент заверил его, что в случаях, подобных моему, такие проверки дают сбой. Понаблюдав за мной некоторое время, он заметил, что никогда не видел у умалишенной такого разумного лица. Санитарки были одеты в теплое белье и верхнее платье, но отказались дать нам шали.

Почти всю ночь я слышала, как какая-то женщина плачет от холода и молит Бога о смерти. Другая через равные промежутки времени кричала «Убийство!» и «Полиция!», отчего мое тело покрылось мурашками.

На второе утро, когда мы приступили к своему бесконечному распорядку дня, две санитарки при помощи нескольких пациенток привели женщину, которая минувшей ночью молила Бога прибрать ее. Меня ее молитва не удивила. С виду ей легко можно было дать семьдесят лет, и она была слепа. Хотя в коридорах стоял ледяной холод, одежды на этой старой женщине было не больше, чем на всех нас (как я описывала выше). Когда ее ввели в гостиную и усадили на жесткую скамью, она заплакала:

– Ах, что вы со мной делаете? Мне холодно, мне так холодно. Почему мне нельзя остаться в постели, почему мне не дадут шаль?

Вслед за тем она встала и попыталась на ощупь покинуть комнату. Время от времени санитарки дергали ее обратно на скамью, а потом отпускали и бессердечно смеялись, когда она натыкалась на стол или край скамьи. Потом она сказала, что от тяжелых ботинок, выданных в благотворительном заведении, у нее болят ноги, и сняла обувь. Санитарки заставили двух пациенток обуть ее снова, она же несколько раз повторила то же, сопротивляясь при попытках ее обуть: в конце концов я насчитала семь человек, одновременно пытавшихся надеть на нее ботинки. Затем старая женщина попыталась лечь на скамью, но ее заставили подняться. Она так жалобно плакала: