Ступающая по воздуху - Роберт Шнайдер

Взгляд ребенка был устремлен в пустоту. Мягкие линии губ подрагивали, веки судорожно трепетали, усиливая мерцающий блеск зеленых, как озерная гладь, глаз. Ветер полоскал и сбивал на сторону светло-русые волосы до плеч.

И вдруг ребенок, всегда не очень-то многословный, начал говорить. В таком стремительном темпе, которого с трудом достиг бы и виртуоз речевого искусства.

— …мамауткаплакаланавзрыдаонвсеприхорашивался

иприхорашивалсячутьнецелыйденьдорогойгосподин

мнедавайтебудемдрузьямисказалмолодойселезень

растопыривкрыльятутунасбылмагазинлатуродевает

мужчинчтовытутделаетеапосколькуянеплачутохотел

быпокрайнеймерепомочьвамдавыпростокнижныечерви!

Вычересчурнепосредственныгосподинбауэрмайстер

мальчугантакмногоспитнавернякакопитсилыдлякарьеры

да-ди-да-ди-да-ди-да-дииитамвсямузыкальнаяобщественность

услышигвмоемисполнениикаприччонаотъездвозлюбленного

братапроизведениеномер992вСБПвдэрмовуюшвэйцариюнадругуюсторону…

Во время этого невероятного словоизвержения Мауди показалось, что плоская луговая равнина, на которой она стояла, принимает форму чаши, а небо, прогибаясь, становится выпуклым. Горы на обоих краях долины гигантскими сахарно-белыми клыками вклинились в поле зрения. Тучи проносились над горизонтом, то высвечивая его на миг, то снова погружая во мрак. Разноцветные снопы света окрасили небо, они таяли и возникали вновь. Потом она почувствовала, как чья-то невидимая рука подняла ее и отнесла в сторону, тело зависло в воздухе, и всего пара дюймов отделяла его от бурлящей серой стали рейнских вод. Щеки почти касались острых, как лезвия, волн. Еще чуть-чуть, и ей искромсало бы лицо.

— Мауди, Мауди, беги к нам, — тяжело пыхтя, кричал Амброс; не в меру резвая забава истощила последний запас сил заядлого курильщика.

— Я не могу быстрее, папа!

— Но ты вообще с места не сходишь!

— Нет, я иду! Папа! Папа! Я не могу бежать быстрее!

— А ты возьми ноги в руки! — рассмеялся Бауэрмайстер.

— Я же бегу! — в отчаянии кричала Мауди, и она уткнулась лицом в изгиб локтя.

Амброс в изумлении замер, напряг зрение и бросился к девочке.

— Что с тобой, Мауди?

Он поднял с земли содрогаемое стонами тело дочери, поцеловал ее в лоб, поддерживая голову своей горячей, сотрясаемой бешеным пульсом ладонью. Когда он поцеловал девочку в губы, его испугал вкус слюны. Такой вкус имеет морская вода.

— Все хорошо, детка. Все хорошо. Папа с тобой.

— Посмотри сюда, Амброс! — воскликнула Эстер, замедляя свой быстрый танцующий шаг. — Ягненок! Он мертвый.

И низенького мужчину в очках á la Джон Леннон вдруг поразила внутренняя немота. В голове — ни одной ясной мысли. Он слышал только шум. Однотонный глухой гул высоковольтной линии. Потом хлынул дождь.

3 декабря Амброс Бауэрмайстер был вынужден уйти. Выбора уже не оставалось. Амрай и Марго составили заговор. Они грозили ему полицией. Он не мог допустить, чтобы дело зашло так далеко. Эгмонт Нигг, его друг и крестный Мауди, устроил ему — разумеется, обманным путем — семидневную юбилейную поездку в Испанию — такой подарок газета «Тат» делала тем читателям, которые выписывают ее уже сорок пять лет.

Он оставил в доме все: одежду, книги, пластинки, наручные часы. Все. Взял только свои старые роговые очки, случайно нашаренные в секретере, где он рылся в поисках заграничного паспорта и других документов.

Амброс Бауэрмайстер, ставивший перед собой цель никогда больше не притрагиваться к деньгам, покинул Красную виллу ранним утром, затемно. Точно вор. Он не хотел видеть ребенка, а Амрай не хотела видеться с ним. Что уж тут говорить о Марго. Но когда он, стараясь неслышно ступать, подходил к главному входу с его искусно выкованной решеткой, к Амбросу приблизилась женская фигура. Высоко поднятый воротник, бобровая шапка, тонированные очки. Однако он моментально узнал Инес. Она обняла его и заплакала. Но он, с трудом сдерживая слезы, сказал, что в каждом обстоятельстве надо уметь найти свое преимущество. Теперь он может осуществить мечту студенческих лет и поехать наконец в Мадрид, чтобы увидеть «Снятие со Креста» Рогира ван дер Вейдена в подлиннике.

Землю корежит почти двадцатиградусный мороз. У людей глаза на лоб лезут, а стужа еще больше лютует. Рождественские дни миновали. Витринные манекены облачены в бальные костюмы и смокинги, весь застекольный мир усыпан конфетти. На площади Двух лун синие мужчины, стоя на подъемниках, снимают рождественские гирлянды лампочек. Темнеет рано, уже в четыре загорается сеево городских огней.

До конца 70-х годов зимние ночные улицы Якобсрота принадлежали кошкам. По ночам в городе не было ни одного прохожего. Но с тех пор, как вошло в моду ужинать вне дома, темнота обрела приметы какой-то призрачной жизни. Где-то рассмеется девушка, возвращаясь домой, и звук ее голоса согревает стены зданий. Где-то проступит силуэт целующейся и дрожащей от холода пары. Таков знак прогресса и вкуса новой декады.

Люди начинают выходить. К итальянцу, к греку, к китайцу, а один индиец уже три месяца как рыба об лед бьется на Филиппусштрассе. Он переоценил себя. Житель Рейнской долины долго раскачивается, привыкая к новенькому. Больше всего его устраивает новизна, получившая всеобщее признание. Индусу дали хороший совет проявить свое вошедшее в поговорку терпение, при условии, что банк поступит таким же образом.

Когда стало модным лобзать друг друга в щеки при встречах и прощаниях — в те годы уже многие смотрели телевизор, — бедняга оказался в трудном положении. Он вспыхивал как маков цвет и, выдержав проявление нежности, втайне проклинал это чмоканье как несусветную глупость на самом деле.

Нет уж, чтобы тебе во время еды всякие чужаки в рот глядели да твои разговоры подслушивали — нет, для старого поколения это ни в какие ворота не лезет. Каждый забор имеет уши, гласит пословица из фольклорного арсенала Якобсрота. Молодые были более восприимчивы к новому. Особенно вернувшиеся из Вены или Инсбрука студенты, которые — одолев в конце концов курс учебы — вновь оседали в родном углу.

«Галло неро», то бишь «Черный петух», залит светом в этот прохваченный сибирской стужей вечер, и гостей тут прорва. Превращенный в большой обжорный зал ресторан сицилийца Отелло Гуэрри трещит по швам каждый зимний вечер. Гуэрри был первым иностранцем, открывшим ресторан в Якобсроте. И неудачливому индусу, прозябающему на Филиппусштрассе, он мог бы рассказать целый роман о том, как ловко сам вначале водил за нос банк.

Гуэрри — человек необычайно веселого нрава. Небольшого росточка, но по-бычьи мощного телосложения, с тугим брюшком и лицом сицилийского пастуха, с вечно жирным лоском коротких волос, острыми клинками нависающих надо лбом. Полная противоположность существу, без которого Гуэрри трудно было себе представить, — длинношерстному псу, с неразличимыми на мохнатой морде глазами и с обрубком хвоста. Бипо там, где Гуэрри: добродушный зверь — часть его инвентаря. Даже когда в ресторане яблоку негде упасть, оба они ухитряются найти местечко для появившегося в дверях клиента, а если никак не получается и гость вынужден томиться в ожидании свободного стула, итальянец с возгласом «Мадонна!» подталкивает его к бару, где желудок клиента не будет в обиде. Вот в чем рецепт успеха Гуэрри.