Энгус. Первый воин - Орландо Паис Фильо

— Паршивая норманнская собака, как и все остальные здесь, — прорычал Аэль.

Тогда Айвар изо всех сил ударил его рукоятью меча, так что выбил несколько зубов, а потом схватил его за волосы и плюнул в лицо.

— Мы Айвар и Хальфдан Рагнарссоны, сыновья Рагнара Лодброка, того самого, которого ты приказал бросить в кишащую змеями яму, и последнюю песню которого слышал ты один. А теперь мы послушаем, как и что ты запоешь в свой смертный час, — закончил Айвар, а Хальфдан швырнул Аэля на землю и принялся пинать его. Но Айвар остановил брата.

— Он должен быть в сознании для казни, — приказал он и заглянул прямо в глаза Аэлю. — Король должен жертвовать собой ради своих подданных, он должен сам хотеть положить за них свою жизнь.

Он приказал Аэлю лечь, распростершись на деревянный помост вверх лицом, и привязал его крепкими веревками. Потом он приказал принести кровь пятерых невинных детей, специально убитых за несколько часов до этого. Айвар лично разорвал тунику на казнимом и повелел своим скальдам описать казнь Аэля на близлежащем мегалите, для чего сначала обрызгать его кровью. После этого он приготовился и сам.

— Смерть твоя будет столь же бесчестна, как было бесчестно падение этого города, Аэль, — провозгласил Айвар. — Но на самом деле, вонючая собака, ты недостоин и такой смерти во имя славного и всемогущего Одина. Лишь твоя кровь сможет насытить дух моего отца, чтобы отныне он пребывал в мире.

И сказав это, Айвар начал делать надрезы на ребрах Аэля, чтобы срезать с них мясо и обнажить кость. Поначалу Аэль старался держаться мужественно, но скоро он потерял силу духа от боли и страха. Он начал громко кричать. Тогда Хальфдан стал лить ему на голову холодную воду, чтобы он не потерял сознания до конца пытки. Айвар быстро очистил ребра от плоти и начал пилить их. Делал он это споро и ловко, так что Аэль не терял сознания. Наконец, оба брата с обеих сторон подступили к несчастному и резким движением подняли очищенные и подпиленные ребра кверху, так что в первую секунду могло показаться, что у Аэля вдруг выросли крылья. Еще через секунду, погрузив руки внутрь, они вырвали все еще вздымающиеся и опадающие легкие умирающего короля. После этого, высоко подняв ужасный трофей, Айвар обернулся к нам и к пленникам, которых привели специально, чтобы они увидели казнь. Кровь с вырванных легких капала ему на голову.

— Один! Один! — нечеловеческим голосом закричал он.

В ответ раздался дружный хор норманнов и стук мечей о щиты. Воздух наполнился воем гнева, и все пленные, среди которых были и женщины, и дети, опустили глаза, вероятно, считая, что их Бог оставил их, и впереди нет никакой надежды.

Норманны омывали руки в человеческой крови и внутренностях, и больше всех радовался Айвар, этот страшный человек с вечно прищуренными глазами, словно не выносящими яркого дневного света. Он совершил свое отмщение сполна.

Я не знаю, что здесь было отвратительней: сама пытка или то, что последовало после, когда Аэля подвесили за ноги, и спутанные его волосы мели землю, красное толстое лицо побагровело, а челюсти клацали, как у собаки. Это было зрелище низложенного короля. Короля собачьих челюстей. Короля спутанных волос. Красного короля. Короля, который видит свое королевство, сгорающее в пламени. Такие выкрики слышались в его адрес, и это было снисхождением к его чести, ибо его все-таки продолжали величать королем.

Огонь действительно пожирал город Йорк. Отцу еще как-то удавалось удержать людей Хальфдана, но Айвар уничтожил и сжег все. Монастыри тоже были сожжены, а потом срыты до основания.

Больше всего отец возражал против убийства пяти детей — возможно, на него очень повлияла в этом моя мать-христианка.

Но все было вывернуто наизнанку, и земля превратилась в море крови.

Таким образом, Нортумбрия оказалась в наших руках. Хаос постепенно охватывал нас все больше, и я чувствовал, что становлюсь уже неспособным противодействовать ему.

Гораздо больше, чем месть за смерть старого Рагнара Лодброка, Айвара и Хальфдана привлекали огромные изумрудные просторы острова, которые сулили немыслимые богатства. Наше вторжение оказалось неожиданным для всех правителей англосаксов и для всех бретонских королей, и это позволило нам продолжить его. Победный конец битвы при Йорке, достигнутый благодаря умелой стратегии и тактике ярлов, и падение самого города, могущественной крепости, одной из главных на острове, заставило нас поверить, что мы и в самом деле находимся под покровительством Одина, отца всех богов. Мы чувствовали себя почти неуязвимыми. Оборона всей Нортумбрии начала расползаться по швам и не могла уже более быть эффективной. Эта сырая и теплая страна обладала плодородной многообещающей землей, на которой росли густые леса, кишащие всяким зверем, и текли могучие реки, полные рыбы. И теперь мы могли пользоваться всеми ее благами, практически не ограничивая себя ни в чем. Но никто из воинов, конечно, не думал о том, какой след мы оставим в памяти этого зеленого острова. На самом деле мы хотели сделать Йорк всего лишь своей базой, откуда культура викингов распространится на полстраны, той страны, что впоследствии назовут Дэнло[8]. Культура же Нортумбрии оказалась напрочь сметена ветрами судьбы.

Мы часто слышали разговоры о том, что эти земли постоянно страдали от набегов пиктов и скоттов, народа моей матери и моего народа. Я знал историю Кеннета МакАльпина, который после объединения двух народов, пиктов и скоттов, в безумной ярости напал на Нортумбрию и тем сильно ослабил королевство, которое мы только что сравняли с землей. Несмотря на то, что скотты являлись народом моей матери, я кожей ощущал исходящую от них угрозу — угрозу всем нам, нависшую над головами. Казалось даже, что наша славная победа вдруг превратилась в жалкий успех, который ничего не стоит свести на нет. Это было странное ощущение, потому что на острове мы были полновластными хозяевами. Мы обладали самой большой в мире армией. Но я, хотя и не имел понятия о войске скоттов, в мечтах о своей будущей славе и приключениях почему-то представлял его могучей неведомой силой.

И я даже сам не понимаю, отчего в моменты наивысшего триумфа и победы меня терзают такие странные мысли и подозрения. Откуда приходят они, заставляя просыпаться в холодном поту и дрожать всем телом?

Поначалу я думал, что только я один повсюду подозреваю опасность, причем опасность неожиданную, которая может застать нас врасплох. Но со временем пришел к выводу, что мои опасения не совсем просты и отнюдь не напрасны. Наша победа действительно была очень значимой, особенно учитывая могущество Нортумбрии. И если ее жители, страдая от постоянных нападений скоттов, все-таки не рискнули напасть на них в свою очередь, значит, просто боялись их. И я продолжал рассуждать в этом направлении, словно помимо своей воли, не имея возможности остановиться. Если скотты следят за всеми нашими передвижениями, то именно сейчас самое подходящее время для нападения. Нортумбрия пала, и захватчики заняты дележом добычи и пирами. Они потеряли бдительность… Я чувствовал себя до боли одиноким, видя, что один терзаюсь этими подозрениями. Чувствовал я и презрение к нашим вождям, которые, будь они осторожнее, тоже должны были бы подумать о нашей безопасности. Им следовало позаботиться о войске, об их и моем войске. Словом, я ощущал себя каким-то одиноким мечтателем, молодым неопытным человеком, который слишком много думает. И был уверен, что, стань я военным вождем, то уж непременно был бы гораздо более осторожным и хитрым, чем мои товарищи по оружию. Однако в конце концов я решил, что надо прекратить думать об этом и заняться делом, которого к тому же было предостаточно.