Несбывшаяся весна - Елена Арсеньева

Николай яростно посмотрел на светлую кудрявую Ольгинуголову, лежащую меж разбросанных оладий, на ее дрожащие плечи, дернул углом ртаи ринулся в прихожую.

– Куда? – слабо окликнула Монахина тетя Люба. – Ведькомендантский час! У тебя же ночного пропуска нет! Как ты будешь добираться?

Но в прихожей уже хлопнула дверь.

Тетя Люба подобрала дрожащие губы, едва удерживая слезы.

– Оля, не плачь, – сказала тихо. – Не плачь, родненькая.

– Я не могу… – бормотала Оля в стол, – не могу остановиться…Но это ничего, ничего, это пройдет… Наверное, это у меня от усталости, яотдохну – и все пройдет. Но ты говори, тетя Люба, ты говори, что я твояродненькая. Мне это так нужно! Мне так нужно это слышать, так нужно знать, чтоя не одна, что вы у меня есть! Я не хочу быть одна!

– Гос-по-ди, – протянула с тоской тетя Люба, – да что же этоза жизнь? Некуда девчонке голову приклонить! Ну ладно, мы с дедушкой твоим ужестаренькие, можно сказать, отжили, а ты, молодая, милая, хорошая, ты-то за чтострадания терпишь! Шурик умер, мама твоя… Ох, господи, неведомо, жива ли маматвоя. После тех двух писем – ничего, ни словечка… А с нами случится что вдруг –как ты одна останешься?

И она заплакала-таки, не смогла удержаться.

– Тихо, Любаша, – сказал Константин Анатольевич и сердитопостучал по ручке кресла сухим веснушчатым от старости пальцем. – Тихо, неплачь. Она не останется одна. Ты меня послушай, Олечка. Помнишь, ты видела уменя в кабинете такую папочку картонную, старинную, с газетными вырезками? Тыменя спросила, почему они все про Париж? Помнишь, а? Там про то, как немцы ещев империалистическую войну Париж обстреливали, и про выставки, и про художниковна Монмартре, и про то, как Маяковский в Париже был и какие стихи там писал…«Татьяне Яковлевой о сущности любви»… И про новые модели «Рено» и «Ситроенов»,и про то, что в Париже Петлюру застрелили, про то, что Мережковский призвалрусских эмигрантов с Гитлером сотрудничать… Ну и вообще про жизнь! Эта папка –тайна! – прошептал Константин Анатольевич. – Это тайна, почему я вырезки проПариж всю жизнь собираю. Я свою тайну от всех хранил. Никто не знал: ни Шурка,ни Сашенька, ни папа твой, Митя Аксаков. Олимпиада и Лидия знали, тетушкиШуркины и Сашенькины, но тетя Оля еще в 18-м умерла, да и Лидуси, конечно, уженет в живых. Думал, никому не открою, но сейчас вижу, что надо сказать. У менябыла жена, Эвелина Николаевна…

– Ну да, мне Шурик рассказывал, – всхлипнула, кивая, тетяЛюба. – Она утонула в Италии, когда вы с ней в путешествие туда ездили. Уж и неупомню, в каком, он говорил, году. Давно!

– Она жива.

– Что? – Оля вскинула голову. Глаза ее были заплаканы, и онане сразу поняла, что у деда так блестят глаза потому, что они тоже полны слез.

– Жива, – торжественно повторил Константин Анатольевич. –Наверняка она еще жива! Она младше меня, да и в Париже ведь жизнь другая, некак у нас. Она там вышла замуж за француза, ее фамилия теперь Ле Буа, ЭвелинаЛе Буа. А дом ее мужа где-то около площади Мадлен. И ты вот что, Олечка, –настойчиво постучал он по плечу плачущей внучки, – ты вот что, ты не плачь! Помни,даже если с нами с Любочкой что-то случится, у тебя есть куда пойти. В Париже,около площади Мадлен, живет твоя родная бабушка. Ты ей все расскажешь, и проШурика, и про Сашеньку…

– Дедуль, ты что? – надрывно дыша, спросила Ольга. –Издеваешься? Какой Париж! В Париже сейчас тоже война, в Париже немцы, а если быдаже и войны не было, то как, господи боже, попасть в этот самый Париж? Скажи,как?

– Я не знаю, – ответил Константин Анатольевич. – Не знаю. Ятолько одно знаю: тебе в случае чего будет легче жить оттого, что где-то естьна свете такой город – Париж и у тебя там есть хоть одна родная душа.Понимаешь?

Слезы уже вовсю катились по его морщинистому лицу, и Ольгабольше не стала спорить: сползла со своего стула на пол, снова положила головуна дедовы колени, да так и замерла.

Тетя Люба, начавшая убирать со стола, сделала какой-тостранный, круговой жест ладонью, показывая на Олину голову. КонстантинАнатольевич сначала не понял, но наконец сообразил и осторожно положил руку наОльгину голову. Тетя Люба кивнула, мягко повела рукой по воздуху. КонстантинАнатольевич слабо, чуть касаясь, начал гладить Ольгин затылок, на котором мелкозавились светлые кудряшки.

Ольга еще изредка всхлипывала, но постепенно затихла, иплечи ее перестали вздрагивать.

* * *

– Вы кого ждете, девушка? – Из высокой, обитой чернойклеенкой двери отдела кадров, рядом с которой уже больше часа сидела Ольга,выглянула толстая женщина в ярком крепдешиновом платье и надетом на негогрубом, неуклюже сшитом пиджаке.

Ужас, конечно, ну и что, после какого-то фильма, в которомтак была одета сама Любовь Орлова, многие женщины сочли наряд последним крикомстоличной моды. Особенно почему-то старались так одеваться бухгалтерши илисотрудники всяческих отделов кадров. Хотя, насколько Ольга помнила, ЛюбовьОрлова играла в том фильме не бухгалтершу и уж, конечно, не кадровичку.

– Кого ждете, спрашиваю?

– Начальника.

– Товарища Конюхова? А вам он зачем?

– Да я на работу хочу устроиться.

– Вы инженер?

– Нет, я слышала, нужны люди в заводской медпункт.

– Да там есть врачи, и сестры есть. Только санитарытребуются.

– Я и хочу санитаркой.

– Санитаркой? Вы?!

Женщина так и вытаращила глаза, оглядывая Ольгино синееплатьице с белым воротничком. Было оно, конечно, красоты необыкновенной. Егосшила тетя Люба, еще когда Оля ходила в девятый класс. Сшила из настоящейшерсти, может быть, даже еще дореволюционной, отрез которой подарила тетя КлараКравченко (для нее самой из того лоскута платье сшить было невозможно, непоместилась бы в него тетя Клара). Потом Оля подросла и тоже немножкопоправилась, но вернулась с рытья окопов такой похудевшей, что платье надела слегкостью. Его пришлось выпустить по подолу, чуть удлинить, вот и все. Ольга судовольствием смотрела на свое отражение в зеркале, но, судя по взглядуженщины-кадровички, платье сидело отвратительно и вообще ей совершенно не шло.

– А вы раньше где работали?

– В военном госпитале на Гоголя.

– Вас уволили?

– Почему? Нет.

– Вы что же, ушли оттуда? Сами уволились?