Маленькая белая лошадка в серебряном свете луны - Элизабет Гоудж

Виггинс глядел на зайчиху безо всякого одобрения… Она была крупнее его, ее красота бросала вызов его великолепию, а к этому он не был расположен относиться с легкостью. Он внезапно уселся, спиной к зайчихе, и начал почесываться.

Это было форменным оскорблением, но она не обратила на него внимания. Поистине, нраву нее был безмятежный.

– Я назову ее Тишайка, – сказала Мария. – Знаешь, Робин, я ее полюбила с первого взгляда, а когда увидела в ловушке, так разозлилась, что даже перестала бояться.

Он не ответил, и взглянув, она увидела, что он исчез, хотя, как ей казалось, она не задала ни одного вопроса. Но она не расстроилась, потому что знала, что он должен снова вернуться… Они должны что-то сделать вместе…

Она отдала Барвинка появившемуся в этот момент Дигвиду, ухмылявшемуся от уха до уха, прошла по саду, поднялась по ступеням к парадной двери с Тишайкой на руках и с Виггинсом, идущим по пятам. Сэр Бенджамин стоял у двери и курил длинную глиняную трубку. За ним в зале стол был накрыт для завтрака, ярко горел огонь в камине, а перед огнем лежал спящий Рольв.

– Я немножко встревожился, когда он вернулся без тебя, – сказал сэр Бенджамин.

– Мы возвращались домой отдельно, – объяснила Мария. – У нас было столкновение с браконьерами. Рольв остался позади, чтобы задержать их, пока я ускакала с Тишайкой, моей зайчихой, которую мы спасли от них.

Мария ни словом не обмолвилась о Робине. Она привыкла не упоминать о нем взрослым. Они всегда говорили, что он – плод ее воображения.

При упоминании о браконьерах сэр Бенджамин посмотрел на нее с беспокойством, но ничего не сказал. Потом он взглянул на Тишайку, а она на него.

– Тишайка не пойдет в пирог, – твердо заявила Мария. – Она мой друг, и ее никогда, никогда не съедят. Кроликов есть плохо, а зайцев – просто преступление.

– Дорогая, – ответил сэр Бенджамин, – я редко ем зайцев, а когда я их ем, то не в пироге, а тушеными в портвейне – в самом лучшем портвейне – только королевский рецепт подходит такому царственному зверю.

– Тишайку вы тушить не будете, – сказала Мария.

– Дорогая, я вовсе не мечтаю тушить Тишайку, – смиренно отозвался сэр Бенджамин.

Уважение, с каким он глядел на Тишайку, равнялось уважению, с каким он взглянул на Марию. Он подумал, что его юная воспитанница вовсе не нуждается в руководстве. Скорее она будет руководить им.

Мария боялась, что в то утро ей будет ужасно трудно сосредоточиться на уроках с мисс Гелиотроп. За воротами Лунной Усадьбы было так чудесно, так таинственно, так необычно, что даже во время завтрака ей казалась мукой каждая минута, проведенная в доме.

Когда они с мисс Гелиотроп уселись у огня в прохладной гостиной с широко открытым в розовый сад западным окном, ее покинуло чувство беспокойства, которое сменилось чудным ощущением мира и покоя. По просьбе мисс Гелиотроп она сняла после завтрака костюм для верховойезды и надела зеленое льняное платье с длинной юбкой, которое перекликалось с зеленью обивки кресел и ковра, и она почувствовала себя на месте в этой прекрасной комнате, словно была частью ее. Виггинс, последовавший за ними, спал с одной стороны от камина, а Тишайка, устроенная в ивовой корзинке, которую для нее нашел сэр Бенджамин, спала с другой стороны. Рольв, как знала Мария, спал перед очагом в зале, и они оставили дверь полуоткрытой, чтобы он мог войти, если захочет. Дигвид работал в саду, а сэр Бенджамин ускакал с визитом к арендатору с одной из дальних ферм. Насколько Мария знала, они с мисс Гелиотроп были единственными живыми существами в этом доме, если не считать зверей, которые спали так крепко, что их и считать не стоило.

Мария оглядела комнату. Клавикорды, из которых она освободила прелестную мелодию, выглядели ожившими, как будто на них играли все время, но шахматы и рабочая шкатулка еще казались замерзшими. Рабочая шкатулка притягивала ее, как магнит. Она просто должна приподнять крышку и заглянуть внутрь.

– Простите, мисс Гелиотроп, можно мне сейчас пошить? – спросила Мария.

– Нет, конечно, – спокойно ответила мисс Гелиотроп. – Ты шьешь по пятницам. Сегодня понедельник. По понедельникам ты учишься декламировать стихи – искусство, в котором ты не так преуспеваешь, как могла бы.

Мария открыла рот, чтобы возразить, а затем, взглянув на странную туманную картинку над камином, снова его закрыла. Терпение. Терпение. Маленькая белая лошадка и коричневый зверь, скачущие вместе по лесной полянке, никуда не торопились. Может быть, они будут так скакать долгие годы – счастье, которым дышала эта картина, не было затронуто и тенью нетерпения. На этой земле никто не торопится. Она встала, вытащила сборники стихов из стопки книг, сложенных на подоконнике, и разложила их на столике красного дерева.

Сначала она почитала вслух из маленькой книжечки в зеленоватом переплете, томика французских стихов, принадлежавшем мисс Гелиотроп. Она рассказывала Марии, что ей его подарил в юности французский эмигрант, который бежал в Англию, спасаясь из революционной Франции, и снимал комнату в корнуолльской деревеньке, где в то время был приходским священником отец мисс Гелиотроп, Мисс Гелиотроп учила его английскому и подарила ему сборник английской поэзии, а он взамен учил ее французскому и подарил ей книгу французских стихов. Ее имя, Джейн Гелиотроп, было написано на титульном листе самым прекрасным почерком, а под ним он написал свое имя, Луи де Фонтенель. Сегодня Марии пришло в голову спросить, как он выглядел.

– Он был привлекательный молодой человек, высокий и смуглый, – ответила мисс Гелиотроп. – И очень аристократический – маркиз. Очень одаренный, способный к языкам и музыке, прекрасный преподаватель и ученый. И решительный к тому же – в юности он был кавалерийским офицером. Но увы, как многие французы, он обладал ужасным свойством – он был атеистом, человеком, который не верит в Бога. Когда мой отец узнал об этом, он не разрешил ему больше приходить к нам в дом.

– А что с ним случилось? – спросила Мария.

– Он уехал, – с тихим вздохом ответила мисс Гелиотроп, и Мария, хотя в ней кипела тысяча вопросов, прикусила язычок и ничего не сказала, потому что ничего нельзя было спрашивать после такого вздоха.

Обычно мисс Гелиотроп внимательно слушала, как ее ученица читает вслух, и спокойно поправляла ее ошибки, но в то утро она казалась слегка рассеянной, как будто старые воспоминания завладели ею и унесли ее прочь.

– Достаточно на сегодня, дорогая, – сказала она, когда Мария добралась до конца стиха. – Теперь ты должна сама сочинить небольшое стихотворение. А я пока поднимусь наверх и поштопаю занавеси с моей кровати. Как мы заметили в тот вечер, когда приехали сюда, в этом доме никто не занимается починкой и штопкой.

– Я знаю, что я напишу, – сказала Мария. – Вчера утром я играла одну мелодию. Она сама вышла из клавикордов, когда я их открыла. Могу я написать к ней слова?