Маленькая белая лошадка в серебряном свете луны - Элизабет Гоудж

Между тем Захария взгромоздился на другую табуретку рядом с карликом и сидел там, мурлыча и качая хвостом, время от времени протягивая огромную лапу и с непередаваемым изяществом расправляясь с куском пирога. Ясно было, что эти двое – добрые, не разлей водой, друзья, и кот имеет кое-какие привилегии. По размеру они не очень отличались друг от друга, Захария был почти такой же, как карлик.

Скромно сидя на скамье, Мария разглядывала карлика. Он на нее не смотрел, полностью поглощенный тестом, и у нее был удачный момент для того, чтобы его рассмотреть. Никогда раньше не видала она такого создания, и у нее даже рот слегка раскрылся от удивления.

Он, должно быть, подумала она, очень стар; бакенбарды, обрамляющие все лицо, наподобие жабо, были белоснежными, белоснежными были и кустистые брови. Если не считать бакенбард, лицо у него было чисто выбритое, коричневатое, как печеное яблочко, и изборожденное сотнями мелких морщинок. Нос его так уютно устроился, что был почти незаметен, но похоже обладал незаурядной чувствительностью, судя по тому, что при работе подергивался, как у кролика. Обоняние, как и положено хорошему повару, было у него развито в высшей степени. Когда он улыбался, его крупный рот растягивался со щедростью полумесяца, а когда он сжимал губы – напоминал непреклонность мышеловки. Уши его были много больше всего остального, но красивой формы и с острыми кончиками, как у фавна. Руки тоже было куда больше всего остального, и когда он опускал их вниз, его коричневатые крупные ладошки доставали до лодыжек. Ступни, наоборот, были маленькие, изящные, как у ребенка, но кривые ноги и горб напоминали Панча из кукольного театра.

Несмотря на такое странное несоответствие частей тела, на него тем не менее было приятно смотреть из-за его необычайной аккуратности и яркости одежды. На голове он носил алую шапочку. Рубашка и бриджи были цвета вереска, а жилетка изумрудно-зеленая, расшитая алыми маками. Вязаные носки были того же цвета, что и бриджи, а коричневые башмаки были украшены сверкающими серебряными пряжками. На нем был белоснежный фартук с грудкой, защищавший, пока он работал, его великолепное одеяние.

Приятно было смотреть на Мармадьюка Алли, когда он делал тесто, потому что если кто и был мастером своего дела, так это Мармадьюк. Он орудовал скалкой, как королевским скипетром, и его тесто было таким легким, что больше напоминало морскую пену, чем тесто. Рядом с ним стоял огромный противень, полный сочной телятины и свинины, крутых яиц, петрушки и нарезанного лука. Когда Мария все это увидела, рот у нее наполнился слюной, а когда он накрыл начинку огромным пластом белого раскатанного теста, она с трудом сглотнула. Потом он принялся за украшение пирога, его ловкие пальцы с искусством, которому мог позавидовать любой скульптор, налепили из теста цветов и листьев.

Когда дело было сделано, он отнес пирог к одному из очагов, где огонь был послабее, расчистил там для него место, поставил в самую середку, закрыл железным листом и присыпал сверху горкой горячей золы. Затем он подошел к одной из хлебных печей, открыл железную заслонку, и Мария увидела, что в ней только что прогорела и рассыпалась в горячие уголья вязанка хвороста, а внутри печь была обложена кирпичами для того, чтобы сохранять тепло. Мармадьюк отгреб уголья на одну сторону, сдернул белую ткань с двух стоящих на полу чанов с тестом, сделал лепешки, засунул их в печь и закрыл дверцу.

Потом он пошел к одной из дверей, за которой Мария увидела выложенную прохладным камнем кладовку, и вернулся назад с большой голубой миской, полной яиц, и голубым кувшином сливок. Водрузив все это на стол, он принялся за сладкий крем. На сладкий крем пошла дюжина яиц, пинта сливок и корица для аромата.

– Интересно, – подумала Мария, – сможет ли мисс Гелиотроп съесть сладкий крем после такого пирога.

Но ей не надо было беспокоиться, потому что у Мармадьюка был чувствительный и проворный нос, и он издалека унюхал коробочку с мятными лепешками в ридикюле мисс Гелиотроп. Поэтому, как только он сбил сладкий крем, он сделал еще легкий сладкий творог, влил туда капельку бренди и посыпал толчеными орешками.

– А закуской, – проскрипел он, внезапно нарушая затянувшееся молчание, – ей будут яйца всмятку.

Похоже, что на этом Мармадьюк Алли закончил готовку. Он собрал всю грязную посуду, сложил ее в большой красный глиняный таз и налил в него теплой воды из чайника, стоявшего на очаге… Тут Мария осмелилась заговорить.

– Если вы будете мыть посуду, можно я буду вытирать? – спросила она робко.

Мармадьюк Алли ответил вопросом на вопрос. – А можешь ли ты заверить меня, что не разгрохаешь ее?

– Не думаю, – сказала Мария. – Конечно, наверняка я не знаю, потому что никогда раньше не вытирала посуду.

– А случалось ли тебе ронять щетку для волос, когда ты с утра приводишь в порядок свою прическу? – спросил Мармадьюк.

– Нет, никогда, – заверила его Мария.

– Тогда можешь вытирать, – любезно разрешил он. – Ты можешь снять с веревки одно из этих полотенец, забраться на табуретку, чтобы дать мне возможность воспользоваться твоей помощью во время этого омовения, которое, к сожалению, необходимо и безусловно следует за упражнениями в кулинарном искусстве.

Мармадьюк Алли, казалось, даже становился выше ростом, когда произносил эти длинные слова. Мария решила, что если ей придется часто общаться с ним, она будет носить в кармане словарь.

Она, как ей было сказано, сняла полотенце и уселась на табуретку, и теперь все трое, Мария, Мармадьюк и кот Захария, поместились в ряд за столом. Мармадьюк стоял на своей табуретке, а Мария и Захария сидели. Мармадьюк мыл посуду, Мария вытирала, а Захария мурлыкал. Теперь, когда он не готовил, Мармадьюк выглядел куда веселее и добродушнее, и Мария осмелилась задать ему вопрос, который крутился у нее на языке, как только она увидела его крошечный рост.

– Простите, мистер Алли, – начала она. – Это вы ухаживаете за мной в моей комнате, разжигаете камин, приносите теплую воду, молоко и сахарные бисквиты?

Мармадьюк одарил ее еще одной своей широченной улыбкой, так что рот его снова растянулся до ушей. – Естественно, молодая госпожа, – проскрипел он. – У кого еще, кроме тебя самой, может быть такое деликатное сложение, чтобы оно позволяло пройти через дверной проем твоей спальни?. А когда я по каким-то причинам не хочу проходить через залу, я карабкаюсь на кедр и влезаю в твою комнату через окно, чтобы оказать тебе те маленькие услуги, которые являются моим долгом.

– Благодарю вас, благодарю вас. А это вы готовите мне такую чудную одежду и кладете маленькие букетики цветов?

Но теперь, увы, она сказала что-то не то. Лицо Мармадьюка потемнело как грозовая туча, улыбка как будто разломилась пополам и ее концы нырнули в уши, как кролики в норки, кустистые брови насупились, глаза засверкали, и когда он заговорил, голос его скрежетал и грохотал, как раскаты грома.

– Как тебе могло прийти в голову, что я горничная? Может ли мужчина сохранить самоуважение, если он будет возиться с лентами, рюшками и прочей женской чепухой? Разреши-, те известить вас, молодая госпожа, что есть только одно во всей Вселенной, к чему я не имею ни малейшего касательства – это женщины. И мой хозяин, сквайр, лелеет в своей груди те же чувства, как те, что нашли приют в душе его скромного вассала – держаться подальше от дочерей Евы. До тех пор, пока ты и твоя гувернантка не переступили порога этого жилища, женщина не открывала наших дверей двадцать лет.