Ермолка под тюрбаном - Зиновий Зиник

Здесь в Первую мировую в результате безумных амбиций и загадочной военной стратегии Черчилля погибли тысячи британских солдат. Как будто психогеография Трои с древнегреческой мифологией массового членовредительства и мясорубкой сражений из-за обладания мистической Еленой вызвала затмение умов премьер-министров и начальников генерального штаба в современную эпоху. В нашу эпоху иронического рационализма Запада мы забываем, какую важную роль играла религия в европейской политике еще полтора века назад. Бойне, которую спланировал кабинет Черчилля, предшествовала Крымская война (1853–1856), которая началась, по сути дела, из-за спора о том, кто будет контролировать христианские святыни и общины греко-православной церкви в Османской империи. Это был век патриотизма, идеализма и религиозности, но кровь за эти идеалы проливалась не теми, кто идеалы проповедовал.

Раненых британских солдат, истекающих кровью, безногих, безруких, в лихорадке и бреду, свозили по морю на баржах без коек и носилок с поля боя в Балаклаве в госпитальные армейские бараки в Скутари, под Стамбулом — на азиатской стороне Босфора (Турция была союзницей британцев в войне против России). Их сваливали там, как объедки пушечного мяса: в зловонных душных бараках не было ни света, ни горячей воды, сточные канавы и ямы вместо уборных, считаное число санитаров с одним военным доктором на тысячу раненых, не хватало ни бинтов, ни простыней. Умирал буквально каждый второй.

Каждая катастрофа порождает готовность к самопожертвованию. Флоренс Найтингейл не выходила на площадь с антивоенными плакатами. Она сама отправилась в Скутари. С детства она была одержима двумя теологическими идеями. Первая — ахматовская, так сказать: «Мне голос был», и вторая мысль — цветаевская: «А я живу — и это страшный грех». Она, правда, не знала, какое божественное задание ей предназначено осуществить, как и не могла понять, в чем, собственно, страшный грех земного существования. Эти две загадки были разрешены, когда она прибыла в Скутари. Через два года она превратила эти зловонные военные бараки в Скутари в образцовую больницу со светлыми окнами, канализацией, горячей водой и трехразовым питанием. Смертность снизилась до двух процентов.

На нее молились. В Гайд-парке до нее старались тайно дотронуться дамы — как до святой. Ее знаменитая лондонская статуя со светильником (она обходила раненых в Скутари с лампой во время ночных дежурств) — это иконография британской истории. Ирония (или, если хотите, трагедия) жизни Флоренс Найтингейл в том, что после подвигов в Скутари она прожила еще пять десятков лет. Из них большую часть времени она не вставала с постели — это была жизнь инвалида. Она, с ее одержимостью в заботах о больных и немощных, постепенно превращалась в самопародию.

Трудно сказать, мог ли Шабтай Цви предвидеть, что место его тюремного заключения станет площадкой для актов самопожертвования в духе мессианского христианства. Но он явно обладал даром превращать все места своего пребывания в нечто уникальное. Тюрьма в Абидосе, на берегу Дарданелл, куда он был привезен после ареста по доносу ортодоксальных раввинов, это довольно мрачная крепость с коренастыми византийскими башнями. Но через несколько дней это неказистое угрюмое здание стало местом паломничества его последователей, обожателей и фанатов с дарами и яствами; они верили, что во время встречи Мессии с султаном божественная длань Шабтая Цви примет из рук Мехмета IV жезл земной власти. (Мусульманский тюрбан все-таки не жезл, хотя и сулил земную власть.) Крепостная тюрьма была превращена во дворец благодаря щедрым пожертвованиям визитеров со всех концов мира — от Ближнего Востока до Европы. Местная администрация и стража были подкуплены верноподданными новоявленного Мессии. Место это стало обрастать слухами. И в первую очередь, как всегда, про девиц вольного и невольного поведения. Бородатые раввины-мудрецы приводили сюда своих дочерей, чтобы Шабтай лишил их девственности. (Впрочем, Шабтай хвастался, что разработал магическую технику совокупления, не лишая дев их невинности.) Пиршества не прекращались. Танцы переходили, естественно, в оргии. Соседи жаловались на слишком громкую музыку после полуночи. Во дворец султану стали поступать доносы.

Трудно поверить, что оргии среди саббатианцев — это чистые вымыслы их врагов и клеветников. Вполне кропотливые исследователи саббатианства, от Гершома Шолема до современного историка Ченгиза Сисмана (Cengiz Sisman), подтверждают подлинность свидетельств об оргиастических ритуалах среди некоторых групп этого мессианского движения. Среди них упоминается дата 22 адара (то есть в середине марта), когда супружеские пары собираются на важнейший праздник саббатианцев, так называемый «Праздник Агнца». Во время торжественного ужина главное блюдо — ягненок (за день до этого запрещается есть баранину). Ужин сопровождается песнопениями и возлияниями. Вкушение мяса ягненка — это своего рода евхаристия, причастие через облатку к телу Шабтая Цви. Сексуальное единение всех присутствующих становится в этом смысле слиянием в единое тело с Мессией. Под конец ужина гасятся свечи и пары начинают обмениваться женами. Дети, зачатые в эту ночь, считаются ритуально освященными как потенциальные мессии в будущем (отсюда следует, что мессия — вовсе не обязательно единственный на всю историю). Один из самых радикальных последователей Шабтая Цви в восемнадцатом веке, лидер одной из сект дёнме, Дервиш Эфенди (Derwish Efendi), ввел концепцию коллективного брака, согласно которой жены должны быть общими. Он практиковал и сексуальное гостеприимство: гость в его доме мог спать и с его женой, и с его дочерями.

Конечно, тут играла роль замкнутость, закрытость некоторых саббатианских кругов от враждебного вульгарного внешнего мира: со своими надежнее, так сказать. Но оргия как ритуал — в той или иной форме — чуть ли не обязательный аспект всякого сектантства, поскольку сама идея секты связана с той или иной концепцией коллективизма, растворения индивидуального «я» в общинной телесности, будь то саббатеи или большевики, для которых, согласно Ленину, акт совокупления — как выпить стакан воды. Тут речь шла не об эротике — во всяком случае, не о сексуальной эротике. Советская элита — особенно элита партийная — обменивалась женами, как будто это был коллективный обмен душами, кусками собственной жизни, генетического и духовного опыта. Бывшие жены, несомненно, рассказывали о своих бывших мужьях новым спутникам жизни. И таким образом возникла некая общинность, племенное сродство вне зависимости от социального статуса: Бабель спал с супругой палача Ежова, а Маяковский — с женой Брика, официального информатора НКВД.

Нам хорошо знакома эта общинная, душноватая, почти насильственная близость среди «наших». Те, для кого самое главное — быть среди своих, не могли остановиться в своем преодолении границ интимности одними лишь разговорами и молитвами. История личных отношений среди экспатриантов, иммигрантских общин, всех этих кланов и религиозных сект — это история внебрачных связей, обмена женами, любовницами, почти открытого инцеста и классических романов детей с друзьями родительского дома. Конечно, среди российских эмигрантов не менее интенсивны были разногласия идеологические, но история двух «Натали» в жизни Герцена говорит о многом. Его близость, почти гомосексуальная, с Гервегом и была стимулом для его жены Натали открыть для себя благодаря Гервегу тайные радости слияния души и тела в сексе; не успел Герцен оправиться от предательства друга, измены жены и ее трагической кончины, как он — естественно, по воле свыше — увел у своего друга Огарева его любвеобильную жену Натали. Та, судя по признаниям Герцена, не способна была испытывать никаких эмоций, кроме как через сексуальные эскапады. Эта история повторяется во всех дружеских кланах, кружках и конгрегациях во всех странах мира и в любую эпоху — от лондонского круга Блумсбери до хорошо знакомых мне диссидентских кругов Москвы шестидесятых годов. Тут знали одних и тех же женщин. Я совершенно не собираюсь употребить слово «делили». Тут любили одних и тех же женщин, потому что любили друг друга, а не внешний мир.