Ангел в петле - Дмитрий Агалаков

Ему не оставляли выбора…

Светлая тень за стеклом колыхнулась и исчезла. Дмитрий Павлович поднял над головой раскрытый зонт. Он стоял под ним, как под черной тучей, отгородившись от всего мира. Он улыбался, глядя в пустое окно чужого дома, и не смел пошевелиться.

…Электричка увозила его обратно — в город. Он уставился в окно, на затянутый дождевой пеленой пригород, но не видел его. Перед ним, ничему не желая уступать место, были глаза десятилетнего Илюши Инокова.

И солнечный луч, пролетевший, как чужая звезда, мимо…

— Смотри-ка, ты ведь прав оказался, — вздохнула мать, — да что ж это они помирают друг за другом? Черненко-то. А ведь таким крепышом казался…

— Михал Сергеича уже выбрали?

— Какого Михал Сергеича?

— Горбачева.

— А кто это, тот, что с пятном на темени?

— Точно.

— А что, его должны выбрать?

— Говорят, да.

— Да нет пока еще… Поглядим. Хотелось бы молодого. А то ведь перед другими странами стыдно. Кого ни поставят, сразу в гроб. Куда это годится?

— У меня новая возможность появилась — продвинуться, — сказал ему Кузин в присутствии Николая Шебуева, своего друга и зама. И пояснил: — В «город» уйти.

Савинов покорно слушал своего шефа.

— Иван Иванович Дыбенко, председатель областного комитета ВЛКСМ, нас с Николаем, — Кузин кивнул на Шебуева, — повышает. Меня — вторым, Николая — третьим. Представь себе. Сам-то Иван Иванович, поговаривают, скоро собирается в Москву перебираться. Самых близких заберет с собой. А мы — наверх поползем. «Такие кадры, как вы, — сказал товарищ Дыбенко, — мне в тылу еще понадобятся!» Чуешь, Дима?! То-то!

Шебуев, известный выпивоха, бабник и пламенный агитатор, получавший неведомое Савинову удовольствие от своей партийной болтовни, самодовольно улыбался.

— Так вот о тебе, Савинов, — продолжал Кузин. — Я буду тебя рекомендовать на свое место. Ты — лучший среди моей команды. После Николая, конечно. Повезет, станешь первым секретарем Ленинского райкома.

Савинов благодарно кивнул:

— О большем я и мечтать не мог.

Кузин подмигнул Шебуеву:

— Потянет, думаешь?

Шебуев деловито прищурил один глаз. Помолчал. Он любил такие вот паузы…

Савинов вспомнил безобидную историю, связанную с Колей Шебуевым. Безобидную и неприятную одновременно. Тогда Шебуев с Кузиным еще только начинали трудиться на комсомольской ниве. Рвались вперед. Окрыленными были. Молодыми. Им открывались перспективы. Рапортовали, ораторствовали. Первые загранпоездки. Вначале соцлагерь — Болгария, Польша, потом ГДР и Югославия. И вот, наконец, Париж. Где-то в подземке, окончательно заплутавшись, отбившись от экскурсовода, группа молодых подвыпивших идеологов из СССР уже почти отчаялась отыскать Лувр. Вот тогда Шебуев ловит молодого негра, говорит: «Пардон, — и следом на родном своем языке спрашивает. — Слушай, обезьяна, скажи, где тут этот ваш долбанный Лувр? У нас там важная встреча. Понимаешь меня?» Нет, негр их не понял. Стоял и смотрел на них. Улыбался. А они, человек семь, катались по полу от такой вот детской непосредственности своего товарища. Кузин до сих пор, по-дружески, мог кого-нибудь спросить: «Слушай, обезьяна…» И так далее, разве что с вариациями.

Шебуев молчал.

— Так потянет — на моем-то месте? — переспросил у приятеля Кузин.

С той же самодовольной улыбкой Шебуев откашлялся:

— Поживем — увидим.

Новый год Дмитрий Павлович Савинов справлял в кругу институтских друзей. Так случилось. Его отыскали, пригласили. Не кто-нибудь — Мишка Ковалев. Отказать ему Савинов не решился. Больше того — был благодарен за приглашение. Теперь на него косились. Одни ему завидовали, другие — презирали. Толика Панченко, их третьего товарища, не было.

Во время застолья, набросив полушубки, они с Мишкой вышли на балкон. Ковалев держал у груди, в сцепленных руках, открытую бутылку портвейна. Зима была теплой. Ночь — безветренной. Облокотились о перила. Савинов обнял Мишку Ковалева, хозяина квартиры, старого друга:

— Жалко, что вы с Людмилой-то расстались.

Мишка усмехнулся:

— И мне жалко. Я ведь думал как: ты на Маринке женишься, я на Людмиле. Будем друг к другу в гости ходить, детей воспитывать. Пить вино, проводить вместе вечера, петь под гитару.

— Я тоже так думал… Когда-то, — добавил Савинов.

Тон его голоса заставил Мишку обернуться. Но Савинов только улыбнулся приятелю.

— Жизнь по-своему сложилась, — сказал Мишка. — А ведь я любил ее, Людмилу-то. И сейчас люблю…

Об этом Савинов знал — хорошо знал. Знал он и о том, что где-то уже брезжила их встреча — случайная! — его, Дмитрия Савинова, и Людочки Ганиной, к тому времени — богачки, новой русской, жены толстяка и очкарика Сенечки Пашина, «профессорчука».

— Толька, значит, не соизволил прийти? — спросил Савинов, наблюдая, как пар струится изо рта, исчезает, проглатываемый ночью.

— Не-а, — усмехнулся Мишка, — не соизволил.

— Из-за меня?

Еще одна усмешка, не злая:

— Из-за кого же еще?

— Подумать только…

— Знаешь, Дима, все равно, кем ты работаешь — преподаешь историю, вкалываешь за станком, говоришь с трибуны и подписываешь циркуляры. И все-таки… — он взглянул на друга. — Я не понимаю, — он поморщился, — зачем?..

— Хочешь знать правду?

— Если честно, да.

Савинов выдохнул — белая струйка пара мгновенно развеялась в теплой зимней ночи. Еще одно откровение по пьяной лавочке? Как тогда в поезде — с Петькой Тимошиным? Да не многовато ли будет? И все же, помимо прочего, не смог он не сказать со всей прямотой: «Эх, Миша, скоро придет хана всей этой шатии-братии. Партии, комсомолу. Стране Советов. Ничего не останется… Не веришь?» Мишка Ковалев разговор замял — Бог знает что подумал. Может, как и Петька, что он — стукач? Разговорить пытается? Не вышло у них задушевной беседы. Даже простой не вышло.

В конце короткого разговора, несмотря на взаимное отчуждение, Савинов дружелюбно усмехнулся:

— Кстати, ты профессором станешь. Истории. Даже книгу напишешь. — Савинов нахмурился, пытаясь вспомнить будущий труд своего друга. — О кочевниках, кажется…

— Хоть что-то хорошее, — и спросил уже с явной насмешкой: — Так ты у нас не только комсомольский вожак, но еще и пророк, стало быть? Ноша не тяжела, Дима?

— Смейтесь, Михаил Константинович, — так же отчужденно ответил ему Савинов и зло добавил: — А вот захочу — и пойду в пророки. Я много чего могу!