Знай мое имя. Правдивая история - Шанель Миллер

Складывается впечатление, что как только ты входишь в студенческое общежитие, все законы и правила перестают действовать. Конечно, никого открыто не просят подчиняться каким-то правилам, однако существует множество рекомендаций, которым женщины должны следовать: держать напитки закрытыми; стараться не оставаться одной, без подруг; не носить короткие юбки. То есть поведение мужчин остается обычным, в то время как от нас ждут перемен. Когда в наши обязанности стали входить все эти предотвращения и отслеживания? И если существуют места, где молодым девушкам причиняют вред, не должны ли мы предъявлять более высокие требования к парням, находящимся в этих местах, а не упрекать девушек? Почему потеря сознания вызывала больше порицания, чем проникновение пальцами в человека, потерявшего это сознание?

Также я поняла, что само место, где все случилось, не добавляло мне шансов. Разве в университетах могут происходить преступления? Конечно, безумства творятся тут постоянно. Если кто-то наложит кучу говна в детский бассейн на обычной улице, все скажут, что это «грязно, отвратительно, совершенно неприемлемо». Если кто-то наложит дерьмо в детский бассейн в студенческом городке, то вы услышите: «Что ж, это колледж, ха-ха!» Носишься по улице с носком на члене? — это колледж. Напился в среду днем и отрубился в костюме жирафа? — колледж. Ситуации как бы смягчаются, перестают быть такими ужасными. Пропадает серьезность и необходимость любого реального наказания. Люди читали мою историю и слышали только: общежитие, спортсмен, любовные шашни, удовольствие. Такого лексического запаса вполне хватало, чтобы они могли представить происходящее: «Да, мы поняли, они познакомились, ситуация вышла из-под контроля. С кем не бывает». Даже тот факт, что действие совершалось на улице, на земле, не заставил никого удивленно вскинуть брови. «А что? Разве в колледжах студенты не трахаются под памятниками, на лестницах, колокольнях, в библиотеках?» От журналистов я тоже не дождалась помощи. Они только и делали, что подсчитывали, сколько рюмок я выпила и за какое время Брок проплывал двести метров, а в качестве иллюстрации вставляли в статью его фотографию в галстуке — как на резюме.

Мне хотелось бы избавиться от всей шелухи, от всех отвлекающих факторов и показать вам суть истории. Вот что видела я. Парень идет на вечеринку, целует там трех девушек, находит одну из них безвольно лежащей, несет ее в кусты, раздевает, засовывает в нее свою руку, а затем его ловят двое мужчин, заметивших, что девушка лежит на земле не двигаясь. После чего он отрицает, что убегал от них, и ничего не может сказать о жертве, кроме как «она наслаждалась». Уберите выпитый виски, выход на улицу, чтобы пописать, имя младшей сестры, олимпийское плавание вольным стилем — и вы получите эту чертову историю как она есть.

Однажды в пятницу вечером я выехала на шоссе, громко врубила музыку — так, что дрожали стекла, а регуляторы на магнитоле вибрировали, и, утопая в звуках, просто начала кричать: «Ненавижу тебя, ненавижу, оставь меня в покое!» Я колотила по рулю, выбивая все, от чего хотела избавиться. Затем я свернула на съезд к IKEA, на наводненную машинами, залитую светом парковку, въехала в самый центр, заперев себя среди всех этих автомобилей, и выключила музыку. Я не могла прийти в себя, руки дрожали, на глазах были даже не слезы, а словно все мои внутренности вытекали наружу — текли обильно и болезненно. «Помогите мне, помогите», — я умирала, не в силах вздохнуть; казалось, что в мозг не поступал кислород. Я порылась в сумочке, достала брошюру, которую носила с собой, пробежала глазами по номерам горячих линий — так много номеров — и позвонила на тот, рядом с которым значилось «Стэнфорд». Я не хотела пугать женщину звуками, которые издавала: «Со мной все в порядке. Мне просто нужен хоть кто-нибудь. Поговорите со мной. Я не могу оставаться одна, — мне с трудом удавалось складывать всхлипы в слова. — Да, пловец, пловец… Да, я та самая девушка…» Голова откинулась назад, плечи задрожали, рука приклеилась ко лбу, лицо мокрое, подбородок мокрый, шея мокрая. Я почувствовала резь в горле и начала говорить. Я знала, что та женщина никогда не увидит меня, а я никогда не увижу ее, но по крайней мере кто-то слушал.

Она отвечала обеспокоенно. И я снова услышала знакомую фразу: «Ты не виновата». Она повторяла ее как мантру. Я чувствовала, что во мне нарастает возмущение. При чем тут это — его вина, ее вина?! Как быстро жертва должна начать сопротивляться, переходить от чувств к логике, научиться разбираться в законах, выносить вторжение в личную жизнь совершенно посторонних людей, терпеть нескончаемое осуждение? Как мне защитить свою жизнь? От следователей? От репортеров? Да, мне дали обвинителя, чтобы он вел за меня эту войну, но никто не научил справляться с враждебностью вокруг меня, с собственным надрывным горем. Я осталась одна, и моя история теперь была плотно закупорена внутри меня. А дама, у которой даже не было лица, скармливала мне по телефону все эти банальности.

Мы с Эмили вели совершенно разные жизни. Мои дни были до удивления обычными, но насыщенными движением и восхитительной фактурой: свежий лосось с хрустящей корочкой на ужин, долгие разговоры с Лукасом по телефону, велосипедные прогулки с отцом вдоль залива, по скрипучему мелкому песку мимо вечнозеленых кустов раувольфии. Я сделала для всех коллег в офисе валентинки в форме сердца и на каждой написала двустишие. Отправляла факсы; заклеивала конверты; нюхала молоко, проверяя, не испортилось ли. Рисовала телефонные столбы и забавных птиц; попивала кофе с коллегами, закинув ногу на ногу. Снаружи все шло своим чередом. Эмили ютилась в своем крошечном ограниченном мирке. Друзей у нее не было; выходила она крайне редко и мало куда: разве что в суд и полицейский участок. Да, еще выходила на лестницу, когда нужно было позвонить кому-то по делу. Мне не нравилась ее ранимость, ее тихий голос и совершеннейшая наивность. Она постоянно нуждалась в поддержке, хотела, чтобы ее не только признавали, но и немного любили. Я знала ее потребности, но отмахивалась от них. Мне больше не хотелось ничего выяснять о судебной системе, я отказалась от терапии. «Не нужно тебе это», — говорила я ей.

В самом начале у меня неплохо получалось какую-то часть своих проблем перекладывать на Эмили. Например, вы ни за что не догадались бы, как я страдаю. Но все-таки отдельные трещины появлялись и при ближайшем рассмотрении были заметны. Я часто плакала по ночам и приходила на работу с опухшими веками. Я стала держать в морозилке ложку и прикладывать холодный металл к каждому глазу, пока чистила зубы по утрам. Я набивала пакет кубиками льда и по дороге на работу, слушая общественное радио Северной Калифорнии, одной рукой прижимала его к лицу, а другой держала руль. Когда возвращалась домой, то в держателе для стакана лежал бесформенный мешочек с теплой водой, которую я выливала в траву.

Наступил день, когда пришлось сказать начальнице, что в обед мне придется ненадолго уйти:

— Нужно сходить к врачу.

— Все в порядке?

— Да. Простой осмотр, — махнула я рукой.

В назначенное время я поехала в суд и по дороге превратилась в Эмили. Радость теплого дня тут же рассеялась. Я остановилась на парковке. Приземистое здание выглядело непривлекательно: слишком холодное и неприступное. Со спутниковыми антеннами и свисающими с крыши металлическими тросами суд напоминал заброшенную клинику, которую закрыли еще в середине прошлого века. Словно кости с колышущимися на ветру тонкими ветками-волосками, торчали из земли две березы. Через стеклянные двери я прошла на досмотр, вытерев ноги о драненький коврик. Я заметила спутанные провода, флакон от дезинфицирующего спрея, два апельсина, металлический термос и клетчатую сетку мониторов. Шесть офицеров в бежевой форме сидели за столами, развалившись в засаленных креслах на колесиках. Я положила сумочку в пластиковый контейнер и прошла сквозь сомнительного вида рамку металлоискателя. Пока чья-то рука рылась в моей сумке, я смотрела на белый коридор, на отражающийся флуоресцентный свет, застрявший в пластиковых коробах. Офицер толкнул контейнер ко мне, а я так и застыла по другую сторону рамки в полной растерянности. Он спросил, знаю ли я, куда идти. Я отрицательно мотнула головой. Офицер обратил мое внимание на висевший на стене указатель.