Знай мое имя. Правдивая история - Шанель Миллер

Четвертый этаж. Двери лифта открылись, и я оказалась в еще большей пустоте. В конце коридора — две деревянные двери. Та, что справа, вела в маленькую приемную, в которой позже мне придется провести довольно много часов, про себя я называла ее «каморка для жертвы». За левой дверью располагались серые офисные столы с громоздкими принтерами — если протиснуться между ними, можно было попасть в кабинет Алале. Вправо от обеих дверей тянулся длинный узкий коридор, ведущий в зал судебных заседаний.

Я должна была впервые встретиться с Алале и своим адвокатом Бри. Мать с отцом уже подъезжали. Я собиралась принести цветы этим двум женщинам в знак признательности, но, по мнению родителей, цветы будет уместно подарить по окончании всего. Честно говоря, я предполагала, что это наша первая и последняя встреча. Как я думала, работник прокуратуры нужен мне лишь для обсуждения условий мирового соглашения, чтобы закрыть дело. Тогда мы даже не подозревали, что дело продлится еще целых четыре года.

Бри — немного за двадцать, с веснушками и золотисто-каштановыми волосами — держалась дружелюбно и тепло. Алале — на вид чуть за тридцать, с черными волосами, кожей цвета лесного ореха, в приталенном пиджаке и на зеленых шпильках — широко улыбалась. В ней чувствовались здоровая душевность и природная сила духа. Когда я увидела ее в следующий раз, в ушах у нее висели желтые серьги-одуванчики, ногти были цвета фуксии, и вся она в том царстве серости казалась ярким мазком краски. Как я узнала позже, она была дочерью иммигрантов из Ирана. Ее родители открыли ирландский паб, где Алале работала, пока училась на юриста.

Я устроилась между матерью и отцом. Алале сидела за большим столом, на полках громоздились картонные папки, за окном виднелись кроны деревьев. Я заметила, как ветер трепал их листья, а здесь, внутри, царила тишина. Внизу за окном находился супермаркет Mollie Stone’s[18], и я вспомнила его витрину с механической кукурузой и моргающими коровами, поющими песенку; вспомнила, как мы с Тиффани всегда им аплодировали. В этом было что-то сюрреалистичное — смотреть на родной город из окна четвертого этажа того здания, где меня окунали в другую реальность и где я чувствовала себя изолированной от привычного мира. Мать забрала в свои теплые ладони мою руку и стала массировать на ней энергетические точки. Наверное, со стороны я выглядела маленькой девочкой, вцепившейся в маму, но для матери прикосновение, как и еда, всегда было важнейшим фактором общения с близкими ей людьми. Я давно заметила, что многие девушки чуть ли не каждый день говорят со своими матерями по телефону — вполне в духе американской традиции, — они обсуждают рецепты супов, проблемы с парнями, стирку белья. Меня завораживали такие беседы. Моя мать всегда держала при себе маленький электронный словарь, куда постоянно вводила английские слова и фразы, а я всю свою жизнь слушала, как из серебристой коробочки громко, с правильным произношением раздавалось: спагетти, ирония, тлетворный, Массачусетс — словно звучал голос пятого члена семьи. В речи матери туалетная вода превращалась в «воду для уборной», а когда я в детстве слышала ее восклицание «Иисус, Мария и Иосиф», то думала, что это такая гостиница — «Иисус Марриот Иосиф». Чудовищный мамин выговор часто принимали за элементарную необразованность — и я знала об этом. К сожалению, ее ломаный английский мешал увидеть, насколько она талантлива. Нам часто приходили посылки, и я наблюдала, как мать доставала из коробок, мусоря вокруг мелким наполнителем, китайские писательские награды, как небрежно освобождала их от оберточной бумаги, словно разворачивала груши, купленные в супермаркете. С ней я могла говорить на любые вечные темы, не умещавшиеся в рамки обыденной жизни: о смерти и любви, об иностранных фильмах. Когда она беспокоилась обо мне, то чаще всего просто ставила передо мной огромную миску лапши, а потом прикладывала ладони к моим вискам, и напряжение исчезало прямо под ее пальцами.

Алале хотела составить собственное впечатление о моей семье и моем воспитании. Жила ли я в Пало-Альто? Работала ли где? Каков был опыт употребления алкоголя? Я было стала рассказывать, как училась в Калифорнийском университете в Санта-Барбаре, но тут же почувствовала потребность начать оправдываться — ведь наш университет славился своими разгульными вечеринками и беспробудным пьянством. Я попыталась объяснить Алале, что если и выпивала в колледже, то в основном с ребятами из литературного клуба. Мы устраивали интеллектуальные посиделки в стиле Боуи[19], кто-нибудь обязательно декламировал стихи, забравшись куда-нибудь на стремянку. Я открыла ей, что у меня отношения с парнем по имени Лукас — и да, ранее я умолчала о нем. Я чувствовала, что перескакиваю с одной темы на другую, не вполне понимая, что именно хочу донести до нее. Думаю, мне просто хотелось, чтобы она увидела — я совершенно нормальный человек. Допустим, я выпивала и даже находилась в бессознательном состоянии, но это не означает, что мне может нравиться быть изнасилованной. Алале ответила, что тоже училась в колледже и все понимает.

Потом вопросы начал задавать отец. По его интонациям я поняла, что он очень разочарован и растерян, но пытается скрыть это. На лице его появилось точно такое же раздраженное выражение, какое обычно возникало, когда задерживали наш рейс.

— Я хочу знать, кто этот парень… как он мог… я просто не понимаю… это какая-то бессмыслица… ведь это будет совершенно по-дурацки выглядеть, если вы сейчас действительно… если вы не сможете сказать мне, что этому делу будет дан ход.

— Безусловно, это прискорбно, что все так происходит, — подтвердила Алале его сомнения. — Лучше подождать и посмотреть. Я знаю, как это трудно, но, к счастью, у нас большой опыт… Все, что вы проходите сейчас, — это только начало. А что будет потом — совершенно непредсказуемо…

Как я выяснила позже, к тому моменту Алале уже встречалась с адвокатом Брока, и тот заверил, что его клиент получит наказание разве что за нарушение общественного порядка. Война была объявлена, но я этого еще не знала.

Только потом до меня дошло, как я вообще мало знала об этом процессе и как легко со всем соглашалась. Я думала, что проведу здесь, в довольно неприятном для меня месте, от силы час, да и то под защитой родителей. Вместо этого я ощущала, как из их заботливых рук прямиком попадаю в ее руки. Если все продолжится дальше, я окажусь буквально под микроскопом, когда начну давать показания, — и мамы рядом уже не будет.

Теперь благодаря моему образу представитель окружного прокурора получала столь необходимое преимущество. За мной могли следить детективы другой стороны. Поскольку обо мне уже сложилось определенное представление, требовалось поддерживать свою репутацию и не поступать опрометчиво. «Будь безупречной», — постоянно твердила я себе. Если я продолжила бы выпивать, не могла ли защита зацепиться за это и утверждать, что у меня зависимость, — со всеми вытекающими последствиями? Если захотела бы выложить свою фотографию с вечеринки — например, себя улыбающуюся, — не решит ли защита, что я совсем не выгляжу пострадавшей? И самое противное — если на меня снова кто-нибудь нападет, не заключит ли защита, что дело определенно во мне, а не в Броке, ведь на меня напали дважды?