Марина Мнишек - Вячеслав Козляков

Светское воспитание, как оно понималось в самом начале XVII века в Европе, еще не стало добродетелью дипломата Московского государства. Зато русские цари и их дипломаты умели делать подарки. Посол Афанасий Власьев не оставил никого из наблюдателей равнодушными, когда сразу после церемонии обручения один за другим через парадную залу прошествовало «около сорока человек москвитян», несших подарки царя Дмитрия Ивановича и его «матери» Марии (Марфы) Федоровны. Первым был образ Троицы в золоте и драгоценных камнях, что имело свой смысл, так как именно Троицей клялся московский царевич в Самборе, что возьмет в жены Марину Мнишек. Кроме того, исполнялся традиционный русский обряд родительского благословения новобрачных иконой. Царь Дмитрий Иванович, напротив, прислал затейливые светские украшения. Перед его женой Мариной Мнишек проплывали Нептун и богиня Диана, сидящая на золотом олене; удивительные часы в шкатулке, украшенные изображениями трубачей, барабанщиков и других фигур; крылатые звери с золотом и драгоценными камнями; «серебряный пеликан, достающий свое сердце для птенцов» и «павлин с золотыми искрами». Нери Джиральди, также видевший шествие с подарками, описал поразившее его «большое бюро, произведение немецкого или фламандского мастера, из черного дерева, с серебряными вызолоченными фигурами и несколькими каменьями, внутри него были колеса со звоном, а наверху – слон с часами, вставленными в его корпус, и разными вокруг него предметами звериной ловли, что все приходило в движение посредством внутреннего механизма». Присутствовавшие на церемонии восхищались огромными бриллиантами, рубинами, золотыми кубками и серебряными сосудами, соболями, «лучше которых, как говорят, оттуда не вывозили». Царица Марина должна была оценить то, что ее избранник запомнил ее любовь к жемчугу и прислал «несколько жемчужин в форме больших мускатных орехов», большое число низаного жемчуга, а также парчу и бархат. Щедрость царя стала прелюдией к пиру, атмосфера которого казалась окружающим «непринужденной», а сам праздничный обед – исполненным великолепия.

Сотни глаз следили за тем, как вели себя Марина Мнишек и московский посол за свадебным столом. Рассаживались со всевозможными церемониями, чтобы не нанести ущерб этикету и никого не обидеть: «В правом углу стола посажена была царица, и, когда она садилась, король приподнялся и поднял шапку; на другом углу, слева, села королевна. Одновременно с царицей сели: посол, подле царицы, пониже, а королевич подле королевны, немного ниже, напротив посла. Когда посол садился, король не двигался» [72]. Иерархия участников церемонии учитывалась и тогда, когда стали подносить воду и полотенце для умывания рук (московский посол благоразумно уклонился, видимо, не зная, как будет истолковано умывание им рук той же водой и обтирание рук тем же полотенцем, какое использовала царица Марина Мнишек). За столом произносилось много тостов; сам король Сигизмунд III «пил за здоровье государыни, сняв шапку и немного приподнявшись со стула». Действительно, главной героиней, после короля, была царица Марина, а не отсутствовавший на церемонии царь Дмитрий Иванович. В конце концов воеводе Юрию Мнишку пришлось даже напомнить дочери, что и она должна провозгласить тост за здоровье царя. Очевидец свадебной церемонии отметил: «Когда царица обратилась к послу и пила за здоровье царя (это она сделала по приказанию отца, перед которым, когда он подошел к ней, она не встала, привстала только немного, когда он отходил от нее), то посол встал со стула и, стоя подле него сбоку, выпил за здоровье королевича из другого бокала (из того, из которого пила царица, не хотел пить)». Посла Афанасия Власьева не могли заставить есть за столом, потому что он отговаривался следованием московским обычаям: «Холопу не следует есть с государями». Пил он также «мало и осторожно», несмотря на то, что веселившийся король четырежды пил за здоровье его государя. Впрочем, вина в королевской чаше в этот момент было совсем немного, ему скорее хотелось подзадорить посла или посмотреть, как посол каждый раз «вставал со стула и, как слуга, бил челом».

Впереди были танцы. После обеда придворный маршалок короля и оба гетмана Речи Посполитой распоряжались, чтобы для этого очистили место. И снова «король с царицей открыли танцы», в которых Сигизмунду III и Марине Мнишек «прислуживали» главные вельможи, в том числе канцлер Лев Сапега, а также торжествующий отец – сандомирский воевода Юрий Мнишек. Следующим, по знаку короля, должен был танцевать с царицей Мариной Мнишек московский посол Афанасий Власьев. Но он по-прежнему боялся дотронуться рукой до своей новой повелительницы: посол «из уважения к ней не согласился и говорил, что не достоин того, чтобы прикасаться к царице». Марина забыла о своем неучтивом кавалере и начала веселиться сама. Она продолжала танцевать и не стеснялась радоваться так, как могла радоваться молодая шляхтенка на королевском балу, где ей по праву принадлежала роль «королевы» и где на нее все обращали внимание. Ближе всего в этот вечер «московской царице» казалась королевна Анна, которая с церемонии обручения взяла на себя обязанности матери Марины Мнишек да и вполне подходила на эту роль. Царица Марина танцевала и с нею, и с королевичем (во время последнего танца из других присутствующих девиц только какая-то Осветимская решилась танцевать в паре с хелминским каштеляном). «Королевна и царица, возвращаясь от танцев на свои места, низко кланялись королю (царица кланялась ниже, чем королевна), а затем, придя на свои места, кланялись одна другой, садились в одно место». Конечно, если бы было возможно, эти танцы продолжались бы бесконечно. Ничего более яркого не происходило (да, наверное, и не произойдет) в жизни Марины Мнишек. И как же сурово распорядится ею судьба за то, что она, подданная польского короля, будет со временем считать себя его ровней!

Но все это будет потом, через несколько лет, а пока торжество движется положенным ему кругом от зенита к закату. В дело снова вступил сандомирский воевода Юрий Мнишек, он еще раз проявил родительскую волю и решил поблагодарить короля Сигизмунда III. Воевода обратился к дочери: «Марина, поди сюда, пади к ногам его величества, нашего милостивого государя, моего и твоего благодетеля, и благодари его за столь великие благодеяния и прочее…» Юрий Мнишек заставил дочь забыть, что она уже московская царица, и они оба «бросились к ногам его величества». Король оценил пылкий жест, но, в отличие от воеводы Юрия Мнишка, не забыл этикет: он встал, когда к нему подошла Марина Мнишек, потом поднял ее от своих ног, снял свою шляпу и снова надел ее, чтобы сказать речь.

Что нового мог он сказать ей в этот момент? Король Сигизмунд III еще раз поздравлял Марину Мнишек со вступлением в брак, с приобретением нового звания. Король внушал ей, «чтобы она своего мужа (так он выразился), чудесно данного ей Богом, вела к соседской любви и дружбе для блага этого королевства». Марину Мнишек, следовательно, ждала высокая миссия, значение которой король попытался объяснить ей: «Если тамошние люди (подлинные слова короля) прежде сохраняли с коронными землями согласие и доброе соседство, когда не были связаны с королевством никаким кровным союзом, то при этом союзе любовь и доброе соседство должны быть еще больше». В королевских словах Марина Мнишек должна была найти опору мыслям о деятельной любви к своему оставляемому отечеству и семье, благословившей ее на такой подвиг: «…Чтобы она не забывала, что воспитана в королевстве, что здесь Бог возвеличил ее настоящим достоинством, что здесь ее родители и близкие и дальние родственники, что она должна заботиться о сохранении доброго соседства между этими государствами и вести своего супруга, чтобы он своим дружелюбием, добрым соседством и готовностью оказывать услуги вознаграждал все то, что с любовью сделано ему нами, этим королевством и твоим отцом…» Король Сигизмунд III нашел самые проникновенные слова, говоря Марине Мнишек о необходимости помнить о страхе Божьем и чтить своих родителей, он убеждал ее, что «своему потомству, если Бог даст ей его, чего король желал ей», она должна была «внушать любовь к польским обычаям и вести его к хорошей дружбе с польским народом». Заключительная часть речи подействовала на Марину Мнишек особенно сильно. Когда король, сняв шляпу, перекрестил дочь сандомирского воеводы, будущая царица «заплакала и опять с отцом упала к ногам его величества».