Жизнь эльфов - Мюриель Барбери

– Я видела ее, когда играла, – сказала она Маэстро на следующее утро, – и опять увидела ее ночью.

– Но она тебя не видит.

Он выслушал, как Клара описывает ужин, окружавших Марию мужчин и женщин, их заразительный смех и камни, которые охраняют, но остаются живыми. Потом они с Маэстро приступили к занятиям, начав с отрывка, который показался ей плоским и скучным, как степь.

– Думай только об истории и забудь про степи, – сказал Маэстро. – Ты не слушаешь, что рассказывает музыка. Люди странствуют не только в пространстве и времени, но главное – в своем сердце.

Она стала играть бережно и медленно, чувствуя, что в ней открывается новый путь, уходящий за горизонт равнинного пейзажа сетью магнитных точек, вокруг которых вихрем закручивалась история, и только музыка могла распутать эти вихри. И тогда она снова нашла Марию. Та бежала под облаками такими черными, что даже дождь был цвета темного серебра. Она увидела, как девочка стрелой пронеслась по двору фермы, рывком открыла дверь и на секунду замерла перед ошеломленной компанией из почтальона и четырех старушек. Клара увидела, как небесная вода внезапно обратилась вспять и испарилась на фоне обретенной тишины и ясной погоды, и Мария прочитала строки, расположенные на тонкой бумаге так же, как строки в нотах сонаты.

la lepre e il cinghiale vegliano su di voi quando

camminate sotto gli alberi

i vostri padri attraversano il ponte per abbracciarvi

quando dormite

Клара почувствовала, как взволновали Марию стихи, потом подняла глаза на Маэстро и стала удерживать одновременно оба свои восприятия, обнимая единым взором близкое и далекое, чужую ферму и городской кабинет, как пылинки в луче света.

– Это дар твоего отца, – сказал Маэстро после молчания.

Она почувствовала внутри себя присутствие чего-то необычного, словно касание – легкое, но настойчивое.

– Ты видишь то, что я вижу? – спросила она.

– Да, – сказал он, – я вижу Марию, как видишь ее ты. Видящий – или видящая способны сделать далекое видимым для других.

– Это ты послал стихотворение?

– Оно установило между вами связь, – сказал он. – Но стихотворение – ничто без дара, которым обладает твоя музыка, – связывать идущие навстречу души. Мы пошли на риск, который мог показаться безумным, но каждое новое событие словно подтверждает нашу правоту.

– Ведь я вижу Марию, – сказала она.

– Ты видишь Марию вне Храма, – сказал он.

– Вне Храма?

– Того Храма, где ее можем видеть мы.

Потом она задала последний вопрос, и какая-то странная волна прошла у нее в груди и растаяла, как сон.

– Я когда-нибудь увижу отца?

– Да, – ответил он, – я надеюсь на это и верю.

Так началась новая эра. По утрам она работала в репетиционном зале, потом возвращалась на виллу для обеда, за которым всегда следовала сиеста, после встречалась с Леонорой, которая заходила выпить чаю и послушать ее игру. Этой дружбе с итальянкой сопутствовало еще одно дружеское чувство. Она испытывала его к маленькой француженке и ее неописуемым бабулькам, потому что видение Марии теперь не покидало ее и сопровождало по жизни естественно, как дыхание. И часы, проведенные с женой Маэстро, сплетались с часами, текущими на далекой ферме, в единое созвучие, делая бургундских старушек такими же привычными, как римский высший свет. Дни напролет она ходила с ними из кухни в сад, из курятника в погреб, они готовили соленья и шили, стряпали и мотыжили, и, вглядываясь в их старческие лица, изборожденные годами и трудом, она выучила их имена, вполголоса повторяя непривычные сочетания звуков. Из всех старушек она больше всего любила Евгению, может быть, за то, что та говорила с кроликами во время кормежки точно так же, как с Богом во время молитвы; но она любила и отца Марии с его молчаливой застенчивостью и понимала, что доверительные отношения, которые связывают его с Евгенией и с девочкой, уходят глубоко в почву, как подземные корни близости, тянущиеся под полями и лесами и прорастающие на свет божий, касаясь их стоп. Иное дело Роза, мать девочки, говорившая на странном языке небес и облаков и стоящая немного особняком в мирке фермы. Но прежде всего от зари и до заката и в одиночестве ночи она следила за Марией; той Марией, что широко распахнула глаза в ночи и посмотрела на нее, не видя; и той Марией, что проходила по полям, зажигая их несказанным мерцанием, и это трогало ее за сердце.

Потом настал новый год и очень холодный январь, охвативший Клару болезненным предчувствием.

Она поделилась им с Маэстро, когда они разучивали пьесу немочно-бледным утром, замечательно подходившим к мертвым камням города, – как мрачно думала она.

– Наша защита еще работает, – сказал Маэстро.

Он снова заглянул в видение Клары и вздохнул, проведя ладонью по лбу, и вдруг показался очень усталым.

– Но враг, возможно, сильнее, чем мы думаем.

– Очень холодно, – сказала Клара.

– Таково его намерение.

– Намерение Губернатора?

– Губернатор – всего лишь слуга.

Потом, после молчания:

– Через десять дней мы празднуем день рождения Леоноры, и на ужин придет несколько друзей. Я хотел бы, чтобы ты сама выбрала пьесу и сыграла нам в этот вечер.

До вечера праздника Клара не видалась с Леонорой, но думала о ней в каждую секунду этих дней, посвященных и пьесе, которую она задумала сыграть, и Марии, как в лихорадке метавшейся по своим поблекшим землям. Она работала в патио, не уходя в репетиционный кабинет, в одиночестве, ставшем еще больше оттого, что Пьетро тоже исчез и не появился даже в день, когда ее повезли на другой холм. А еще с самого утра ее мучило все то же болезненное предчувствие, настолько сильное, что ей казалось – нечем дышать, как в день приезда в город. Петрус все это время, верный своим привычкам, храпел в глубоком кресле, невзирая на ее мучения. Но когда она со смешанным чувством, в котором доминировала тревога, собиралась отправиться на виллу Аччиавати, он явился в черном костюме, разительно отличавшемся от обычного небрежного одеяния. Он заметил ее удивленный взгляд.

– Это ненадолго, – сказал он ей.

И поскольку она продолжала ошеломленно смотреть на него:

– Странная все-таки это штука, – сказал он, – одежда. Не уверен, что смогу привыкнуть.

Было еще холоднее, чем в предыдущие дни, и падал мелкий назойливый дождь, пронизывавший до костей. Аллея извивалась в ночи, и Клара слышала песнь воды, из-за зимы звучавшую на тон выше. Неизвестно отчего, но у нее в груди стеснило еще больше, но времени обдумать это не хватило, потому что они вышли к крыльцу, где их ждал мужчина с орлиным профилем и странно-знакомым лицом. Он был одет чрезвычайно элегантно, из кармашка парадного фрака виднелся шелковый платок, но это небрежно смягчалось аристократизмом жестов и, несмотря на вычурность, казалось второй кожей. Видно было, что человек этот с рождения наделен той притягательностью, что способна дать величайшее наслаждение или испепелить дотла, и Клара поняла, что он красив, потому что дышит, как дышит дерево, с той широтой, что делает его и легче, и прямее. Этим солнечным дыханием он вливался в мир так гибко и текуче, как редко удается людям, и входил в гармонию с воздухом и почвой, делавшую его великолепным артистом. Потом случился провал – в глазах людей, не способных оценить великий дар, но в тот вечер Алессандро Ченти – ибо это был он – вновь стал тем, кем был когда-то.