Никола Тесла. Портрет среди масок - Владимир Пиштало

Однажды самоубийственно скучной зимой в трактире «Ягненок» он проиграл Распопу и Ненаду Алагичу все до копейки. Он вернулся домой и попросил мать:

— Дай денег отыграться!

Мать верила, что людей нельзя исправить, их надо только любить. Открыла шкатулку и отдала ему все семейные сбережения.

— Вот тебе. Проиграй всё. И выгони эту страсть из себя! — торжественно произнесла она.

Никола вышел из дому и направился в трактир «Ягненок», где с нетерпением ожидали его Алагич и Распоп. И опять он превратился в камень, катящийся с горы. Он едва не падал на каждом шагу. Рука сжимала холодную пачку банкнот. И ноги сами несли его. И попытался он остановиться, как кучер пытается удержать экипаж, несущийся в пропасть. Его несла инерция. Заскрежетал металл. И Никола остановился.

Какое-то время он глотал слюну. Какое-то время освобождался от чего-то с помощью вздохов.

— Что делать?

Его скрутила судорога. И ноги сами повели его в противоположную сторону. Его шаги до зари звенели на булыжных мостовых Госпича. Вернувшись домой, он обнаружил, что мама еще не ложилась.

— Все, больше никогда! — поклялся он ей.

Но Джука оборвала его:

— У отца удар!

— Что с ним случилось? — встревожился излечившийся картежник.

Джука приложила палец к губам и убедила его лечь в постель. Потом поднялась в комнату отца Николы и тихо запричитала:

— Бедный мой Милутин!

— Я не бедный, — сжал он руку жены. — Умирать стану, но бедным себя не признаю.

— Мой отец был уважаемым человеком, но он не был добрым, — рассказывал Никола Тесла в Праге Франтишеку Журеку.

Последняя встреча сына с отцом нанесла им обоим ледяную рану. Казалось, комната взорвется от холодного молчания. Никола сидел на кровати больного, совсем как когда-то Милутин во время холеры сидел на его койке. Щеки и глаза провалились. Милутин едва смог произнести то, что хотел:

— Я обещал отправить тебя на учебу в Грац. Обещай, что продолжишь учебу в Праге.

Николы не было дома, когда старца хоронили. Рассказывали, что день был пасмурный, а когда гроб опускали в могилу, засияло солнце. Ему рассказывали, как по доброму обычаю три дня мужчины и женщины толклись в доме, настолько утомив родственников, что те не в силах были ни о чем думать.

Вал посетителей затопил Джуку, Милку, Ангелину и Марицу печальными разговорами, которые следовало поддерживать ракией, произнесением народных мудростей, чашками кофе, мытьем посуды и выслушиванием советов. Все говорили о покойнике. Алагич припомнил, как однажды рассказал ему о человеке, который всю ночь следил за волком, а к утру поседел. Тогда Милутин отмахнулся от него:

— Да не было всамделе ни волка, ни мужика!

Припомнили, как он ругался сам с собой на разные голоса и какая у него была память. Богословскую академию он закончил «превосходно первым». Возвышенный Милутин! Декламировал Шиллера. Всегда забывал про очки, воздетые на лоб. Летом не прятался в тень, а вышагивал посреди улицы. Умный человек. Хороший человек — все сходились на этом.

— А ведь только разменял седьмой десяток.

— Какая жалость!

И всю бы эту толкотню в доме можно было бы вынести… Все, что угодно, только не пустоту, не это одиночество. Страшно им стало, когда они остались в доме одни.

— Как он умер? — спросил Никола, когда примчался в Госпич.

Мама положила ему руку на плечо:

— Он лежал в моих объятиях, тяжело дышал. Мучился. Потом я его выпустила. «Милутин! — сказала я. — Милутин! Можешь уходить». Он посмотрел на меня. Зажмурился. И испустил дух.

Только на третий день Никола открыл ящик письменного стола.

В нем хранились отцовские святыни.

Что было в свертке, перевязанном красно-голубой ленточкой?

Письмо: «Ваш сын — звезда первой величины». Отлично!

А это?

Письмо профессора Рогнера, в котором тот советовал попу Тесле отозвать сына с учебы, чтобы тот не убил себя работой.

Он нашел папку и развязал фиолетовую тесемку. Из папки выпали старые письма. Поп Милутин писал жителям Сени совсем как апостол Павел коринфянам. Он объяснял им:

«Мастер, что в дому церковном молельном Господа Саваофа из средины тела его крюк с паникадилом, на нем висящим, вынул, — ничего похвального не свершил».

От своего странного отца Никола унаследовал способности к математике, языкам, а также удивительную память.

Он всегда жил против его воли. Вопреки ему читал Вольтера. Никола хотел выплакаться, но не знал, как это делается. Руки его дрожали. Из папки выпали газетные вырезки. По комнате разнесся запах газетной бумаги «Сербского глашатая» четвертьвековой давности, в котором отец описал чудный феномен в небе Лики. На этот раз сыну показалось, что это не заметка астронома-любителя в провинциальной газете, а чистая поэзия:

«Небо смеялось, а звезды были ясными, как никогда; вдруг сверкнуло с восточной стороны… звезды померкли, и природа словно замерла…»

Он много гулял после возвращения в Прагу. Замирал у перил Карлова моста и смотрел в черную воду. Некогда в этом городе рабби Леви создал Голема и вдохнул жизнь в глиняного великана. Мало кто из преподавателей Николы мог подобным образом оживить свои дисциплины. Напротив. В аудиториях факультета монотонные голоса убивали смысл, а знания оставались мертвой глиной, не тронутой духом жизни. Никола научился не говорить об этом с коллегами. Он бормотал:

— Нет ничего хуже, когда в разговоре с людьми касаешься предрассудков, которых, как они полагают, у них нет.

Пражская университетская бюрократия была сложнее иерархии ангелов в ассирийской мифологии. Какие-то жуки сидели за конторками. Жуки объяснили Николе, что поскольку он не знает греческого, то не может стать студентом Каролинума. В качестве экстраординарного студента он дважды в неделю ходил на занятия к знаменитому Карелу Домалипу.

Кроме этого, он посещал лекции Адальберта фон Вальдховена по физике на немецком техническом факультете.

Письма от Сигети приходили регулярно, но они были удивительно однообразными, с той лишь разницей, что в одном предмет обожания звался Эрикой, во втором — Марией и так далее. Тесла писал ему, что отделил коллектор от машины и укрепил его на отдельном основании. Мотор на переменном токе должен быть мощным, неизменно повторял он в письмах, которые отправлял в Пешт.

По утрам он пил кофе в заведении на Водниковой улице. Куда бы он ни направлялся, рядом с ним всегда шагал тот, другой, который постепенно становился все страшнее. Тесле казалось, что над ним постоянно нависает силуэт Градчан. Его поражали кукольные домики Золотой улочки. Старое еврейское кладбище со слоями могил наполняло его ужасом. Вечерами он возвращался в «Националь» выпить пива.