Когда часы двенадцать бьют - Алиса Лунина

– Ладно. У вас есть пять минут. Расскажите свою историю.

– За пять минут? – ахнула Аля.

– Этого достаточно, чтобы понять, стоящая ваша идея или унылое, сами знаете что. Время пошло! – хмыкнул Фельман.

Аля выдохнула и, представив, что она пересказывает историю Никиты, к примеру, сестре Насте, затараторила.

Выслушав, Фельман пожал плечами:

– Ладно. Оформите вашу идею в заявку и пришлите мне в письменном виде. Не мой жанр, но что-то в этом есть…

Проводив отъезжающую машину Фельмана глазами, Аля улыбнулась: «Ничего, Никита, у нас с тобой получится и это, вот увидишь! Еще все узнают, какой ты талантливый!»

* * *

Никита сварил себе кофе и подошел к окну, из которого была видна белая базилика Сакре-Кёр. Монпарнас еще спал. Тишину маленькой, узкой улочки, где он с недавних пор поселился, нарушали только звуки дождя.

Воспоминания горчили, как горький запах осенней палой листвы, как этот утренний слишком крепкий кофе.

…В последнее время в Москве он и сам не знал, что с ним происходит. Легла на душу какая-то печаль и отравляла все ядом сомнений, горечью уязвленного самолюбия. Поначалу он переживал из-за Эльвиры, чувствовал обиду, ревность… Потом те же чувства, но в несколько ином смысле стал испытывать по отношению к Але, когда понял, что она со всем справляется лучше него. Да, оказалось, все, за что бы ни бралась эта тоненькая светловолосая девушка с высокими скулами, чуть раскосыми серыми глазами и легчайшим именем, получалось удачно и талантливо. Он был искренне благодарен ей за поддержку и помощь, но при этом чувствовал некую досаду на себя, стыд за то, что в то время как он только мечтает о чем-то, Аля делает его мечты реальностью. Все осложнилось еще больше, когда летом он понял, что с некоторых пор видит в Але не только друга.

Ее отзывчивость и готовность всегда прийти на помощь, подставить свое хрупкое плечо нельзя было не оценить, в нее саму невозможно было не влюбиться – в эти серые глаза, открытую улыбку, присущую ей легкость и любопытство к миру. Поняв, что он влюбился в свою верную помощницу, Никита растерялся. Он не стал признаваться Але в своих чувствах, боясь, что это может что-то испортить, разрушить их дружбу. А еще он боялся, что однажды, догадавшись о его сомнениях, его слабости, она разочаруется в нем. Да и что он мог ей дать – бездарный режиссер, мужчина, запутавшийся в сомнениях, как в паутине?! Кроме всего прочего, его изрядно тяготили проблемы с неоплаченными долгами; нужно было как-то решать этот вопрос. И если в Москве у него больше не было никакого имущества, то в Париже осталась маленькая квартирка-студия в районе Маре – приобретение из прошлой благополучной жизни. Подумав, он решил поехать во Францию, чтобы продать квартиру, но главное – взять паузу, разобраться в себе.

На самом деле он, конечно, сбежал. Да, сбежал из Москвы – от Али, от себя самого.

…Отвергнув предложение отца вернуться в семейный бизнес (это было бы полной капитуляцией!), Никита устроился барменом в небольшой ресторанчик. Эта незамысловатая работа отлично подходила для человека, который стремится понять, чего он хочет на самом деле.

Выставив собственную квартиру на продажу, Никита поселился в квартале Монпарнас, в мастерской своего приятеля, где уже жил год назад. Это была комната, из окон которой открывался потрясающий вид на католический храм – белую базилику Сакре-Кёр, что означает Святое Сердце.

…Храм Святого Сердца плыл в сером парижском небе. По-прежнему моросил дождь. Никита закрыл окно. Пора было идти на работу. Монпарнас просыпался.

По вечерам и в свободные от работы дни Никита любил гулять по осеннему Парижу, бесцельно кружа по городу, наблюдая за тем, как он все вернее погружается в осень. В кармане Никитиного плаща всегда лежала брошь в виде изумрудной лягушки – Алин новогодний подарок «наудачу».

По выходным он иногда заходил на блошиный рынок. Ему нравилась особенная атмосфера этого невообразимо пестрого места, где, казалось, жил дух настоящего Парижа. Среди пыли времен и гор хлама здесь можно было отыскать что-то по-настоящему ценное – редкие, антикварные вещи. Никита давно хотел найти тут что-то для Али. Узнав однажды от Ангелины, что Аля продала свою коллекцию винтажных украшений, желая помочь ему, он решил со временем хоть как-то восполнить ее потерю.

В тот день его внимание привлек развал с винтажной бижутерией. Здесь были медальоны и броши, подобные той, что он носил в своем кармане. Среди прочих Никите особенно понравилась брошь в виде ветки сирени – трогательная, нежная. Он поинтересовался у продавца – колоритного старика, похожего на постаревшего Дон Кихота, – о цене украшения. Тот назвал цену и заметил, что вещь редкая – броши больше ста лет. Получив от Никиты деньги, торговец протянул ему брошь и к ней – старинную дамскую сумочку из гобелена. Старик сказал, что брошь долгое время хранилась в этой сумке и эти вещи «неразлучны».

Вечером, вернувшись домой, Никита рассмотрел брошь. Вещица и впрямь была изящной. Подумав, что когда-нибудь он подарит ее Але, Никита раскрыл сумку, чтобы положить туда брошь. Коснувшись подкладки – старого, вытертого бархата, – он вдруг нащупал рукой какую-то бумагу, скрывавшуюся под разорвавшейся материей. Никита развернул пожелтевший от времени лист бумаги. Размашистым неровным почерком на французском языке там было написано: «Мария, я буду любить тебя всю жизнь. Любить после жизни. Всегда. Поль». И дата – двадцать четвертое декабря тысяча девятьсот четырнадцатого года.

«Надо же, сто лет назад! – подумал Никита. – Интересно, какой была женщина, которой клялись в вечной любви? Как она выглядела, какие у нее были привычки, любила ли она человека, написавшего эти слова?»

* * *

Поезд, на котором Поль уезжал на фронт, уходил в сочельник.

Поль и Мария прощались. На перроне было суетно и людно. Казалось, сам воздух этого серого холодного вечера был пропитан напряжением; оно проявлялось по-разному: у кого – слезами, у кого – нарочитым весельем. А Мария просто застыла, окаменев от беды, коей стала скорая разлука с Полем. До отправления поезда оставалось всего несколько минут, нужно было успеть сказать самое важное. Поль, гладя волосы Марии, прошептал, что в ее рыжих волосах запуталось солнце, а эти глаза Мария не иначе как украла у кошки. «Да, конечно, Мари, эти зеленые звезды предназначались какой-нибудь кошке, но шутка Творца – достались тебе!»

Как бы ей теперь ни было грустно, она не могла не улыбнуться. Они ведь с Полем и познакомились с этих слов…

…Мария шла по залитому солнцем Монмартру, радуясь лету, своему новому, зеленому, в тон глазам, платью, собственной красоте. Мужчины бросали ей вслед восхищенные взгляды, но Мария никого не замечала – она была помолвлена, а это все равно что замужем. И когда за ней увязался высокий незнакомец в темном пиджаке, она даже не взглянула на него.

Тот, однако, оказался настойчив – прошагал за ней полквартала, а потом, забежав вперед, заявил, что не может так просто отпустить женщину с необыкновенными глазами, должно быть, украденными у кошки. «Пошляк!» – разгневалась Мария. Незнакомец ничуть не смутился, сказав, что он – художник и просто обязан ее нарисовать. Мария задохнулась от возмущения: «Да как вы смеете?!» Но в незнакомце – в выражении его глаз, в его улыбке, манере держаться – было что-то особенное, такое, что заставило ее взять протянутый им обрывок газеты, на котором он карандашом написал адрес своей мастерской.