Корабли на суше не живут - Артуро Перес-Реверте

Сейчас, когда солнце уже высоко, неприятельский парус виден отчетливее. Узнать врага нетрудно — двухмачтовый кеч, которому ветер-левантинец со скоростью восемь-десять узлов позволяет нестись на всех парусах с креном на левый борт. Сильная и неприятная утренняя зыбь улеглась, так что можно рассмотреть его корпус. В бинокль удается различить и флаг — красный, «Юнион Джек». Англичанин. Сердце мое бьется учащенно: с той минуты, как на рассвете мы заметили парус, кравшийся по краю залива Табарка, где мы стояли на якорях в засаде, с потушенными огнями и слившись с темной береговой линией, я наитием понял — англичанин! В будние дни и в это время года большая часть парусников, которые огибают с юга мыс Палос и по ночам не заходят в порты или на якорные стоянки, — это иностранцы: голландцы, один-другой француз. И англичане. А меня с моей командой всегда особенно тянет поохотиться на англичан.

Наш кораблик очень быстроходен. Это не суматошная гоночная яхта, на ней нет парусов для соревнований, а того, кто хотя бы произнесет слово «спинакер»[29]на борту, протащат под килем, потому что он претенциозен, неудобен и убийственно опасен. Это — крепкое высокобортное судно со стремительными обводами, шлюп, по типу напоминающий куттер, с выставленной вперед, как нож, фок-мачтой, а вместо громоздкого парусного вооружения имеется старый добрый классический грот с тремя рифами. Экипаж мой, не щеголяющий в дизайнерской обуви, не носящий штанов до колен и рубашек-поло с логотипами, составляют две крепкие девушки в линялых джинсах, с ножом в заднем кармане, с исцарапанными коленками и костяшками, с бицепсами, накачанными лебедкой. Они опасны на суше, мстительны в травле, неумолимо жестоки на абордаже.

И так вот, постепенно, кабельтов за кабельтовом мы нагоняем добычу. Посвежевший ост-зюйд-ост бьет под углом градусов в пятнадцать в нос и позволяет держать теперь шесть с половиной узлов. Немного потравив шкоты, увеличили скорость на пол-узла. Корабль, почуяв свободу, мчится так, что пена вскипает вдоль всего правого борта, и добыча все ближе. Все в напряжении от носа до кормы, и женский голос произносит: «Он наш!»

Однако не все так просто, черт возьми. Английский пес забирает круче к ветру, и теперь мы оказываемся к берегу ближе, чем он. Я с тревогой смотрю на лот — одиннадцать, девять, восемь морских саженей. Добыча — в кабельтове слева по носу, но — вот ведь незадача — перед носом этим вырастает, увеличиваясь с каждым мигом, красноватая точка мыса Роиг. Шесть саженей. Я опасаюсь, что придется уйти мористее и потерять темп, как и того, что англичанин развернется, зайдет с наветренной стороны и ударит по нам залпом всего правого борта, застав нас если не врасплох, то на середине маневра, а потом безнаказанно укроется в каком-нибудь маленьком порту. Но вот внезапно ветер опять усиливается, мы отклоняемся на пять градусов, получаем свободу маневра и, оставляя мыс Роиг по левому борту, на трех саженях глубины, на семи с половиной узлах скорости мчим по морю, и за кормой остается прямой белый след. Вот теперь этот гад точно не уйдет, говорю я себе. Он в полукабельтове от нас и рвется к берегу, под защиту его фортов. Выждав немного, приказываю готовить к залпу батарею правого борта. Сейчас мы его отправим к Нельсону и мамаше его.

«К повороту!» — кричу я, отключая автопилот и хватая штурвал. Моя вышколенная команда, вспоенная ромом, повитая порохом, бросается к другому борту, когда, подставив нос ветру, мы приближаемся к добыче. Я уже ощущаю запах горящих фитилей и вижу, как англичанин подставляет борт под прицел моих пушек. «Мэджик Карпет», читаю я буквы на носу, Лондон. И, проворно спустив фальшивый французский флаг, поднимаю настоящий — испанский, режу англичанина с кормы, заходя перпендикулярно его курсу, и с дистанции в пятнадцать метров даю залп, который смерчем проносится по палубе, сбивает расщепленную бизань-мачту и превращает в мелкий фарш добропорядочную пожилую краснолицую чету, ошеломленно взирающую на меня: у нее в руках книга, у него в зубах мирно попыхивающая трубка. Вероятно, оба спрашивают, какого дьявола надо от них этому надоедале. Им, бедным-несчастным, невдомек, что после шестичасовой погони я только что отправил обоих на дно морское.

Ну, вот он. 45 000 беспредельно уверенных в себе тонн водоизмещения отправляются в свое первое плавание. Он непотопляем — или, по крайней мере, в этом уверили пароходные агенты две тысячи пассажиров, взошедших на борт. Он безопасен, как танцплощадка, хороший ресторан или отель класса «люкс» на твердой земле. Может быть, поэтому в команде «Титаника» предпочтение отдано поварам, официантам и метрдотелям, а не поднаторевшим в своем деле морякам. Это была плавучая резиденция, стремительная и неуязвимая, а поведение капитана, как и на всех судах такого типа, больше подобало директору какого-нибудь санатория для миллионеров, чем судоводителю в открытом море.

В трагедии этого несчастного судна не было ни героизма, ни величия, ни доброты, ни благородства. Зато в немыслимом изобилии представлены были спесь, глупость и некомпетентность. Кто-то заметил, что бедолаги-оркестранты должны были бы не захлебываться на палубе, продолжая исполнять «Ближе, Господь, к Тебе»[30]или нечто подобное, а рассесться по спасательным шлюпкам, чтобы приблизиться к Господу по иному, менее неудобному случаю. С другой стороны, эвакуация с гибнущего судна была организована из рук вон скверно, а вернее — не организована вовсе. Капитан Эдвард Дж. Смит в ту ночь, 14 апреля 1912 года, вел себя скорее как управляющий отелем, а не как моряк с 34-летним стажем: он принимал у себя на борту президента судостроительной компании и владельца верфи, где строили «Титаник», и потому лишь через двадцать пять минут приказал радисту подать первый сигнал SOS.

И позднее для сотен пассажиров, которые барахтались в ледяной воде, эти двадцать пять минут стали роковой чертой между жизнью и смертью. Вдобавок, чтобы не вызвать панику, капитан Смит не сразу отдал приказ покинуть судно, а когда все же отдал, то столь нерешительно, что многие пассажиры не сумели осознать всю степень опасности и неторопливо собирались на палубах, меж тем как внизу, в машинном отделении, кочегары уже тонули как крысы.

Более того — когда корпус «Титаника» уже на четверть ушел под воду и крен на правый борт достиг пяти градусов, одни пассажиры садились в спасательные шлюпки, другие все еще прогуливались по палубам или спали у себя в каютах, пребывая в полнейшем неведении относительно происходящего, а третьи и вовсе не желали покидать судно, чувствуя себя на борту в большей безопасности. Да и вместить эти шлюпки могли только половину из 2206 человек, находившихся на «Титанике». Печальный парадокс — пассажиры третьего класса, первыми осознавшие опасность, поскольку находились на нижних палубах и на твиндеке, оказались вообще без средств к спасению: множество мужчин, женщин и детей погибло потому лишь, что матросы, исполняя приказ, не пропускали их на палубу первого класса. А она погрузилась последней, и кроме того, там еще были места в шлюпках. И потом, когда поднялась паника и началось повальное «спасайся кто может», когда все, что могло плавать, было спущено на воду, а все остальное ушло на дно вместе с 1503 пассажирами, в этих самых шлюпках оставалось 500 свободных мест.