Я заберу у тебя ребенка - Яна Невинная

Я не верю, не верю. Прокручиваю в голове официальные фразы — но не верю. Пять лет жить в обмане и узнать правду — мучительно больно. Как будто кувалдой в солнечное сплетение ударили. Потираю левую половину груди, жадно ловлю ртом воздух, пытаясь спрятаться от реальности, временно укрыться от осознания четких медицинских фраз. Цепляюсь за слова доктора, ищу в них какой-то подвох, ошибку, намек на то, что его слова можно понять иначе.

Но нет. Он сказал четко и понятно, кто мать, а кто отец.

Не верю, что Валентина Вересова сбежала просто так, у нее рыльце в пушку. Как пить дать. Но нужно достать ушлую бабу из-под земли, потому что доктор видит только официальные документы, а она знает всё досконально, потому что именно эта тварь осуществила оплодотворение.

Но только Диляра могла ее на это подговорить, больше некому. Вся эта ситуация полна лжи и грязи. Я не знаю, как мы будем с ней разбираться. На данный момент даже видеть жену не хочу. Она мне противна, до одури, до желания убить своими руками… Единственная связь, на которой держался наш брак, оборвалась.

Зарина и Альбина — не ее дети, и она это знала! Она сыграла грандиозный спектакль и выставила меня идиотом! Еще и всю дорогу тыкала мне в лицо, что ради меня пошла на суррогатное материнство, сделала жертву во благо нашего брака.

Может быть, она боялась? Боялась, что я ее брошу, поняв, что она бесплодна и никогда не сможет выносить моего ребенка? И даже ее яйцеклетки нежизнеспособны. Не знаю, чем она руководствовалась, но многолетний обман простить нельзя. Интересно, кто еще знал? Ее мать, отец? Тетка?

Зарина. Вот кто точно чувствовал отчуждение. Мне хочется мигом броситься домой, забрать дочку и увезти ее куда-нибудь подальше. Обеих увезти подальше от Диляры. Она долбаная неврастеничка. Опасна для детей. Понятно теперь, почему у девочки психические отклонения и замкнутый характер.

Диляра сделала ее такой. Аллах — свидетель, она за это ответит!

Мне приходится действовать быстро, не обращать внимания на бурю внутри. Звоню адвокату, охране, няне и, наконец, родителям, прошу их приехать в наше имение в ***. Увезу девочек подальше от Москвы, пусть побудут с дедушкой и бабушкой, поиграют с собаками и покатаются на лошадях.

Из кабинета выходит взволнованный Хмара. Очевидно, пытается по моему лицу угадать намерения.

— Что вы собираетесь делать? — спрашивает прямо, потирая руки друг о друга нервным жестом.

Нервничай, нервничай, бойся, вашей шарашкиной конторе еще придется за всё ответить!

— Вопросы будут у моего адвоката. Он скоро подъедет.

— Но я не понимаю, какие у вас претензии. Давайте всё обсудим спокойно и по порядку. У меня не было особого времени изучить документы. Вообще, по правилам нашего центра, нужно было сделать запрос в архив и только после изучения документов озвучить вам их содержание.

— Засуньте себе ваш запрос и ваши правила сами знаете куда!

— Вы меня, конечно, извините, но ваше поведение недопустимо! — пытается спорить доктор. Не знаю, как я удерживаюсь от того, чтобы не набить ему сытую довольную морду. Я не исключаю варианта, что он не виноват и ничего не знал.

— Ждите адвоката! — бросаю ему напоследок и разворачиваюсь, чтобы уйти, но тут слышу, как хлопает дверь и по кафелю ко мне мелкими шажками приближается Оксана.

— Арслан, пожалуйста, давай поговорим! — умоляет она меня, не понимая, что выбрала самый неподходящий момент. Но она не знает и нарывается на мой гнев:

— Иди к мужу, Оксана. Ты сделала достаточно.

— Что я сделала! Что?! — восклицает голосом, в котором явственно звучат истерические нотки. — Я тоже пострадавшая сторона! Нам нужно во всем этом вместе разобраться! Что ты скажешь девочкам?

— Тебя не касается наша семья. Никоим образом. Со своими дочерями я разберусь сам. А ты пойдешь как свидетель по делу. Так что не смей покидать Москву. Думаю, мой адвокат посоветовал бы не общаться с вашей ушлой семейкой. Общаться с вами чревато. Позвонили своей родственнице и предупредили о том, что мы приедем. Она заблаговременно смылась. А ведь я пошел вам навстречу и позволил присутствовать при обсуждении документов, которые, как оказалось, вас никак не касаются. Увидимся в суде, Оксана.

— Я никому не звонила, Арслан. Я ничего не знала. Я надеялась, что сегодня мы выясним правду, ту, которую я знала из уст родной тетки. Неужели ты думаешь, что я знала про анонимные донорские яйцеклетки? У меня не осталось ничего, совсем ничего! — пошатываясь, падает на колени, но не затем, чтобы умолять меня, она просто снова валится на пол, обессиленная испытаниями, выпавшими на ее долю. И мне ничего не остается, как подхватить ее на руки и положить на кушетку.

Меня поглощает черная беспросветная тьма, я словно падаю в глубокий бездонный колодец отчаяния, слабая, барахтающаяся и жалкая. Но мне нужно выбраться! У меня нет времени на слезы, нет времени оплакивать свою боль. Я должна бороться за свою девочку! На это так мало шансов, крохотный, мизерный процент. Сейчас я действую на адреналине и с невероятным усилием приподнимаюсь на кушетке, куда меня положил Бакаев.

Отбросил в сторону, как мусор в урну, намереваясь уйти. Сажусь ровно, чувствуя, что меня шатает. Он окидывает меня очередным пренебрежительным взглядом. Возможно, считает, что я таким образом притворяюсь и пытаюсь его удержать. Но нет, у меня нет иллюзий на его счет.

Он спас меня из готовой взорваться машины, не посадил в тюрьму, разрешил мне приехать сюда на разговор с доктором.

Но теперь его милости закончились, потому что он уверен, что я не имею никакого отношения к девочкам. Если я попрошу его сделать анализ ДНК, вполне вероятно, что он откажет. Но у него нет того, что есть у меня. Материнского сердца, которое невозможно обмануть. Я точно знаю, что это мои девочки, моя родная кровь.

Сейчас Бакаеву бесполезно что-то доказывать, потому что он ослеплен яростью и жаждой мести. Наверняка спешит к своей жене, чтобы выяснить обстоятельства рождения дочерей. Но мне нет никакого дела до их семейной драмы, я должна получить свое!

— Я попрошу у тебя только несколько минут, — говорю ему твердо. И пусть мой голос едва слышен, но в тишине больничного коридора каждое слово разносится гулким эхом. — Я умоляла тебя о сострадании, бегала за тобой, упрашивала, просила дать мне шанс быть около Лизы в любой роли. Смотрела через забор, как страдает мой ребенок. Но ты глух и слеп к любым мольбам. Я понимаю, я тебе никто, ты мне ничем не обязан. Но ты забрал моего ребенка, забрал мою маленькую девочку, как будто бы она какая-то игрушка. И тебе наплевать на наши чувства.

Я неловко поднимаюсь и подхожу ближе к человеку, который вызывает у меня лишь ненависть и страх. Будь моя воля, я бы за версту к нему не подошла. Он возвышается надо мной, как гигантский безмолвный исполин, и мне хочется ударить по его груди рукой и расколоть ее на части, чтобы убедиться в своих догадках, что внутри него камень, а не обычное человеческое сердце.