Сокровища баронессы фон Шейн - Ольга Баскова

Полковник дернул себя за бульдожью щеку:

– Поскольку другого пути у нас нет, иди и оформляй командировку. Только одно условие – деньги получишь по приезде.

Потапов был к этому готов.

– Не проблема, – ответил подчиненный.

– Тогда вперед, – напутствовал его Котельников, изобразив подобие улыбки.

Поблагодарив шефа, Потапов помчался оформлять документы, поручив дежурному заказать билеты в Санкт-Петербург.

– Желательно на утро, – попросил он, – мне еще до Ломоносова добираться. Очень хочется все успеть за один день.

– Ну, это как получится, – развел руками капитан с большой лысиной в обрамлении венчика рыжеватых волос и принялся копаться в Интернете. – Слушай, повезло тебе. Есть на завтра, на восемь утра. Заказываем?

– Давай, – обрадовался майор. Восемь утра – самое подходящее время. К двум он будет в Питере, постарается сесть на автобус до Ломоносова, зайдет к старушке, а потом поищет гостиницу для ночлега.

– Заказал, – выдохнул дежурный с облегчением. – Иди выкупай.

– Спасибо, друг, – поблагодарил Потапов и помчался к билетным кассам.

Санкт-Петербург, 1896 год

Несмотря на внушительную сумму, данную Сегаловичу князем Раховским, ювелир так и не смог окончательно оправиться. Он открыл маленький магазинчик, не чета шикарному салону, но дела шли все хуже и хуже, и вот уже на горизонте замаячили кредиторы. Разорение и нищета подступали медленно, но неумолимо, и Зельд совсем отчаялся. После случая с Ольгой он не решался просить в долг даже у самых верных друзей и готовился к худшему. Марта, видя состояние мужа, день и ночь думала, как бы помочь, но тоже не могла ничего предложить. Если они пойдут по миру, что станет с их детьми? Марк еще учится, ему, молодому человеку, столько нужно. А Оленька? Сердце матери обливалось кровью, когда она думала о дочери. Как бы ни хотелось это признавать, девушка сошла с ума. Вот уже почти восемь лет она не спускалась даже в гостиную, не желала общаться, хотя, по мнению матери, доверительные разговоры смогли бы ее вылечить. Что же станет с ней? Неужели ее ждет больница для умалишенных? В страхе и отчаянии Марта бросалась на смятую постель и, закрывая лицо руками, давала волю рыданиям. Зельд слышал всхлипывания, подолгу стоял у двери комнаты жены, не решаясь войти – ибо что он мог сказать несчастной?

Однажды в пасмурный осенний день, когда глава семьи хмуро сидел у камина, в очередной раз думая, как уберечься от нищеты, в дверь кто-то постучал. Зельд, тяжело переваливаясь с ноги на ногу (в последнее время у него болели суставы), сам подошел к двери (все служанки были давно уволены). Он не хотел открывать, боясь, что это судебные приставы, но, на свое удивление, услышал скрипучий голос старого друга Альберта Цабеля, профессора консерватории, остряка и балагура:

– Открывай, старый черт. Жив ты или мертв – открывай, и все.

Сегалович распахнул дверь и оказался в объятиях давнего приятеля. Тот, одетый в дорогой костюм, пахнувший дорогим одеколоном, отошел на несколько шагов от Зельда, чтобы лучше его разглядеть.

– Ты переменился, старый греховодник, – буркнул он, неизвестно отчего давая Сегаловичу такое прозвище (о верности Зельда жене ходили легенды), – постарел… Да, да, да, и я не помолодел за время, пока мы не виделись, но ты… Сколько прошло с того дня, как я у вас обедал? Кстати, до сих пор вспоминаю превосходную фаршированную рыбу. Ты сказал, что Марта готовила ее сама. Между прочим, где хозяйка дома?

Он отодвинул ювелира твердой рукой и вошел в гостиную, поразившись царившему в ней беспорядку:

– Ну, гостей вы явно сегодня не ждали. Чего ты вдруг так запустил свой дом, Зельд?

– Этот дом скоро перестанет быть моим. – Сегалович опустил голову на грудь и дернул себя за отросшую седую бороду. В уголках тусклых глаз показались слезинки.

Цабель снял цилиндр и бросил его на пыльный стол.

– Что я слышу, друг? Ты хочешь его продать?

– Это придется сделать, чтобы расплатиться с кредиторами, – еле выдавил Сегалович и покраснел. – Альберт, я разорен окончательно и бесповоротно. После того, что случилось с Ольгой, ни один человек не даст мне взаймы. Мы с Мартой продали все, что можно было продать, и…

– Это печально. – Цабель кивнул огурцеобразной головой с прилизанными волосами. – Печально потому, что ко мне как раз ты и не обращался. Почему, позволь спросить? Я не вхожу в число твоих близких друзей?

– Входишь, ну конечно, входишь, – поспешил его разуверить Сегалович. – Дело не в этом. Я не обращался ни к кому, ну, ты понимаешь… из-за Оленьки.

Цабель развалился в кресле с потертой спинкой.

– Скажи мне правду, мой друг, – процедил он, – Ольга действительно виновна?

– Как ты мог такое подумать? – Зельд даже покраснел от возмущения. – Ее оговорили. Благородные люди, тьфу! – Его негодованию не было предела. – Если моя девочка так уж не пришлась ко двору, могли явиться сюда, поговорить со мной, но нет. Им зачем-то нужен был скандал на весь город. Впрочем, думаю, затем, чтобы быть уверенными: в дальнейшем молодые люди не будут вместе.

– И что же, пресловутый жених ни разу не появился после той некрасивой истории? – удивился Цабель.

Друг усмехнулся:

– Как же он мог появиться? Его заверили, что Ольга действительно воровка, которая под давлением все вернула, и именно поэтому князья Раховские были так добры, что не настаивали на суде. Мишель бежал от Оленьки как черт от ладана, только его и видели. А сейчас он женат. – На впалых щеках ювелира задвигались желваки. – На какой-то богатой и знатной. А моя девочка восьмой год сидит в своей комнате.

Альберт нахмурил густые седые брови:

– Восьмой год не выходит из комнаты? Черт побери, это уже болезнь, Зельд. Ты приглашал к ней врачей?

– Сначала приглашал, потом перестал, – признался несчастный отец. – Видишь ли, бесплатно никто не станет консультировать. Нам остается только надеяться, что она не окончательно тронулась умом и когда-нибудь прервет затворничество.

Профессор поднялся, хрустнув суставами.

– Я помню твою Оленьку прелестной девушкой и сейчас хотел бы ее увидеть. – Он улыбнулся. – Ты проводишь меня к ней в комнату?

– Вряд ли она захочет с нами разговаривать, – вздохнул Сегалович и дотронулся до хрящеватого носа. – Она беседует только со своим дневником. Одному Богу известно, что пишет моя дочь.

– Пойдем, друг. – Альберт взял его под руку и решительно повел наверх.