Жиган - Евгений Сухов

Поручик Доливо-Добровольский и корнет Петровский растворились в темени и никак не обозначали своего присутствия. Лишь время от времени из мрака появлялся корнет и коротко говорил:

– На двести саженей путь свободен.

Так прошли версты полторы. И как-то совсем неожиданно на пути группы вырос лес. Он был темен и казался дремучим, хотя в свете дня это явно была простая рощица, без каких-либо чащоб и пущей.

– Саженях в трех начинается старая лесная дорога, – доложился ротмистру Наливайко поручик Доливо-Добровольский. – Похоже, ездят по ней мало: колея травой заросла.

– Нам такую и нужно, проторенные дороги нам ни к чему.

Дорожка оказалась петлистой. Шли долго, пока не вышли к болоту, переходить которое ночью не решились. Протопав в сторону от дороги, нашли низину, разожгли небольшой костер, чтобы со стороны не было видно, и решили дожидаться утра. Выставив сменных дозорных, Наливайко приказал всем отдыхать. Голенищев-Кутузов, как ни сопротивлялся, из числа дозорных был исключен.

– Ваша задача не нас сторожить, а сил набираться, – назидательно сказал ему ротмистр, после чего посчитал разговор на эту тему законченным.

Как только развиднелось, затушили костер и пошли дальше. Несмотря на перипетии вчерашнего вечера и ночи, Иван, поспавший часа три, чувствовал себя достаточно бодро, чтобы идти уже без посторонней помощи.

Болото, заросшее камышом и невысоким кустарником, оказалось поймой то ли реки, то ли лесного озера. Ротмистр Наливайко через болото идти не решился и выслал опять поручика Доливо-Добровольского и корнета Петровского, велев поручику попытаться обойти болото слева, а корнету – справа. Оба вернулись без малого через час.

– Этому болоту не видно конца-края, – доложил Доливо-Добровольский. – И, похоже, слева от нас места совсем нехоженые.

Корнету Петровскому повезло больше.

– Видел тропу в полуверсте отсюда, – доложил он. – Места там посуше, а тропа не то чтобы очень уж хоженая, но все же по ней время от времени ходят.

Свернули направо, прошли полверсты и вышли на тропу. Она была едва заметна среди жухлой травы, но то, что по ней иногда ходят, опытному глазу разведчика сразу было видно.

Шли след в след, чтобы в случае погони нельзя было определить, сколько человек прошло. Через минут двадцать болото кончилось, и группа офицеров вышла на небольшую сухую полянку. Пройдя ее, и в самом конце, близ начинающегося уже по-настоящему глухого леса, наткнулись на каменный крест.

– Похоже, правильно идем, – сказал ротмистр Наливайко.

Версты через две лес стал редеть, и за ним уже просматривался хутор. Поначалу показалось, что он заброшен или хозяева не желали показываться незваным гостям.

На заднем дворе хутора паслась ухоженная кобыла с двумя жеребятами. Мимо нее вслед за мамой-уткой последовал цепочкой утиный выводок. Лениво тявкнул пес, видимо не приученный лаять на людей.

– Кто такие? – неожиданно раздался голос, и из-за разлапистой ели показалось мужицкое бородатое лицо и ствол берданки, направленный на ротмистра Наливайко.

Ротмистр Колтаков, поручик Закревский и корнет Петровский вскинули было винтовки, но Наливайко поднял руку и приказал:

– Опустите винтовки, господа! – затем обратился к человеку, прячущемуся за елью: – А вы будто не видите… Мы – офицеры. Были в плену у красных. Сбежали…

– Ноне всякий может китель охфицерский на себя надеть да хренч напялить, – как показалось Голенищеву-Кутузову, нарочно коверкая слова, пробурчал мужчина с берданкой. – А как еще докажете, что вы охфицеры настоящие, а не фальшивые? Вона среди вас ранетый один, так он в одежке, каковую красные носют, – указал он стволом берданки на Голенищева-Кутузова.

– Это мы с убитого красноармейца сняли, поскольку господина штаб-ротмистра арестовали прямо в госпитале и в каталажку привели в одном исподнем, – пояснил ротмистр Наливайко. – А то, что мы офицеры, так мы можем части свои назвать и их командиров.

– Лады, – прозвучал ответ. – Тады пущай ранетый ентот ваш назовет себя, свой чин, должность, полк и это… дивизию али бригаду. И еённого командира с полным чином и именем-отчеством…

Все повернулись в сторону Голенищева-Кутузова.

– Командир эскадрона Второго лейб-гвардии драгунского полка в составе Сводно-гвардейской бригады под командованием генерал-майора барона Максимилиана Карповича фон Штакельберга штаб-ротмистр Иван Викторович Голенищев-Кутузов, – выпрямившись, отчеканил тот.

– Ну, и зачем вы пришли сюда, господа, – вышел из-за ствола ели человек с берданкой. – Не лучше ли было рассыпаться и поодиночке пробираться к своим домам? Кто-то из вас обязательно бы дошел… Или вы намерились всей группой уйти за кордон?

Он уже не подделывался под деревенский мужицкий говор. Но кем он был на самом деле? Аккуратно подстриженная бородка, справная одежда и правильная речь могли принадлежать и образованному мещанину, закончившему гимназию, и выпускнику университета из сословия дворянского. Правда, его требование к Голенищеву-Кутузову назвать воинскую часть и имя-отчество ее командира в какой-то мере предполагало знание сражавшихся в Крыму дивизий и бригад…

– Видите ли, милостивый государь, мы еще не решили, что нам делать далее. Пока что нам надо попросту отсидеться и подождать, пока нас перестанут искать. А потом видно будет… – ответил за всех ротмистр Наливайко. – Вы позволите пожить у вас несколько дней? Надеюсь, мы вас не сильно стесним, – поглядывая на несколько изб, добавил он.

Мужчина с берданкой определил офицеров в один из явно пустующих домов. Сам он жил в небольшом срубе, выстроенном, судя по всему, не так давно. Дом же, куда хозяин хутора привел офицеров, был большой и очень старый, густо заросший в нижних венцах зеленоватым мхом. Впрочем, деревянные дома, коли они построены по всем правилам, стоять могут хоть две сотни лет, если, конечно, в них проживают люди. А в доме, где разместились офицеры, люди время от времени, похоже, бывали. Потому он был еще довольно крепок, хотя срубили его, очевидно, еще задолго до Крымской войны[11].

После ужина (вареная картошка с соленьями и бутыль самогона крепостью не менее пятидесяти градусов), приготовленного хозяином хутора, назвавшегося Степаном Артемьевичем, стали неспешно укладываться. Ивана, как недолечившегося раненого, положили на единственную деревянную кровать. Кто-то лег на лавки, застеленные тюфяками с соломой, кто-то просто на полу, застеленном соломой.

Он уснул сразу – сказалось напряжение прошедшего дня, – однако часто просыпался. То ему казалось, что кто-то стонет, то, что в дальнем углу возле печки мечутся какие-то тени. Старый дом жил своей жизнью, и не было ему никакого дела до группы офицеров, обездоленных, потерявших и царя, и Отечество, и веру…