Приговор, который нельзя обжаловать - Надежда и Николай Зорины

– Что? Где? – Я ничего не могла понять, ничего сообразить. – В каком отделении?

– В кардиологическом, в реанимации. У нее инфаркт. Стало плохо на улице.

– Это из милиции, из милиции? – трясла меня за руку Вероника. – Она погибла? Бабушка погибла? Машина?

– На улице? – тупо переспросила я.

– Я так и знала! Я так и чувствовала! – причитала сестра.

– Вы приезжайте к вашей бабушке. Тридцать седьмая больница, запомнили? Вот только не знаю, пустят ли вас к ней сегодня, состояние тяжелое. Но отчаиваться не стоит, врачи говорят… Они делают все, что возможно, и… все будет хорошо. Тридцать седьмая, кардиологическое, не забудьте.

– Да, да, поняла. – Я повесила трубку, не сообразив узнать, кто звонил, не догадавшись записать адрес больницы. – Тридцать седьмая, – сказала я вслух, чтобы хоть номер не забыть.

Вероника сидела на полу, привалившись спиной к дивану, и смотрела прямо перед собой. Когда она туда переместилась, ведь все время была рядом со мной и мешала, мешала…

– Бабушка в тридцать седьмой больнице, – сообщила я ей результат разговора.

– В морге? – равнодушно спросила Вероника.

– В реанимации, – почему-то так же равнодушно, в тон ей, ответила я. – Надо туда поехать. Тридцать седьмая – это где?

– Далеко, – пробормотала сестра и вдруг словно очнулась: – В реанимации? Так она еще жива?

– У нее инфаркт. Вызови такси, ладно? – Я почувствовала, что силы кончились. Кровь снова яростно забила в виски, комната поплыла. – У меня что-то… плохо слышно… не видно… Я сейчас, это так… Инфаркт. – И тут наконец меня прорвало.

Отчаяние, которое так долго копилось… Слезы, которые так долго копились… В тот день, когда погибла мама, и в день похорон, и сегодня утром… И все полгода, с тех пор как от меня ушли стихи… А тут вдруг хлынуло разом.

* * *

Целые дни я проводила в больнице. Сначала в коридоре, когда бабушка была в реанимации и меня к ней не пускали, потом – в палате, когда главная опасность миновала и ее перевели в палату интенсивной терапии. Здесь же почти все время находился и Игорь. Мы с ним словно соревновались: кто раньше придет и кто позже уйдет, кто тем самым выкажет больше любви и внимания больной. Он меня ужасно удивил: я знала, что Игорь очень привязан к бабушке, но представить не могла, что до такой степени.

Вероника и вдруг протрезвевший, вернувшийся к жизни Артемий занимались похоронами и в больницу заглядывали редко и ненадолго. Бабушке было еще очень плохо. Мы с Игорем молча сидели возле кровати на неудобных больничных стульях и не отрываясь смотрели на нее – в этом, собственно, и состояли внимание и забота. Время от времени заходила медсестра, проверяла капельницу или ставила новую, прокрадывался врач, вкатывала тележку с облегченной едой нянечка, и снова наступала тишина – навязчиво мертвая, и потому тягостная. Мне даже казалось, что слышу, как падают капли в капельнице.

В сущности, в таком сидении не было никакого смысла и, если бы не Игорь, я, наверное, оставила бы свой пост. Но он приходил и садился на свой стул – и я не могла уйти: не могла уступить ему первенство в нашем негласном соревновании.

За эти дни я почти разучилась говорить. За эти дни я разучилась думать. Впрочем, страдать тоже разучилась. С утра занимала свое место, направляла взгляд на бабушку – и очень скоро (как только переставала угнетать тишина) мною овладевало странное состояние: то ли сон наяву без сюжета, то ли смерть наяву без сна. Не было чувств, не было мыслей – белоснежная пустота. По временам возникали образы, сами по себе, без моего участия. Я скользила по ним взглядом, ничего по их поводу не думая, просто созерцая. И чем дальше, тем скорее и на более длительный срок погружалась в бездумно-бесчувственное созерцание. И легко «пересиживала» Игоря, и совсем не замечала призрачных явлений медперсонала, и, наконец, мне уже и этот больничный стул не нужен был, чтобы погрузиться, и цель появлений моих в палате утратилась – бабушка стала лишь предлогом.

Но однажды вдруг обнаружилось, что наступило четвертое января, и мне нужно идти не в больницу, а к папе на похороны. Я встряхнулась, пытаясь вынырнуть, смутно припомнила, что кто-то перед кем-то виноват и так и не простил, но кто и кого, восстановить в памяти не смогла, как ни старалась.

Похороны прошли безболезненно и мало меня коснулись, а после поминок я собралась поехать в больницу, но почему-то оказалась в бабушкиной квартире. И вдруг выяснилось, что Вероника давно уже здесь, а за окном глубокая ночь. Я опять попыталась встряхнуться-проснуться, чтобы лечь спать. И мне это отчасти удалось, я поняла, что ведь мы все это время живем в бабушкиной квартире – вероятно, по инерции, – а похороны и поминки были не сегодня, а вчера. День выпал, непонятно как выпал. Была ли я сегодня в больнице? Не вспомнить, ни за что не вспомнить. Позвонить Игорю и спросить? Я посмотрела на часы – половина второго ночи, он, конечно, давно уже спит. Да и мне пора спать, я ведь и собиралась ложиться…

Капли стучат… А бабушке не легче. Больная тишина – слышно, как вливается лекарство в бабушкины вены. На похоронах выли трубы и ветер, только не вспомнить, на вторых или первых. Когда я успела себе постелить, когда успела лечь? Фиолетовый снег у забора, фотографические портреты кладбищенских квартирантов… Вчера? Да, вчера. А сегодня… Милая, немного застенчивая улыбка – новый знакомый, там, где капли со стуком вливают лекарство, и потом, на заснеженной улице. Я была сегодня у бабушки – день нашелся. Я разговаривала после долгого перерыва – мы разговаривали: он спрашивал – я отвечала, он рассказывал – я слушала… Только не вспомнить, о чем шла речь. Впрочем, не важно. Может быть, завтра мы встретимся снова. Снег фиолетов…

Шаги в коридоре. Крадутся, крадутся. Вечные шаги, вечно крадутся – и вчера, и сегодня – всегда. Единственная реальность – эти потусторонние шаги. Когда-то параллельные повторы были моим любимым приемом в стихах. Все повторяется. Все всегда повторяется.

И только когда я уснула, смогла наконец окончательно пробудиться, и осознать себя, и понять, прочувствовать, что произошло со мной, с моей семьей за эти дни, и снова ощутила страшную боль, как тогда, когда узнала, что бабушка попала с инфарктом в больницу. Всю ночь мне снились кошмары и все утро мне снились кошмары – я просыпалась и засыпала, а кошмары не кончались. И самое жуткое, самое невыносимое, самое кошмарное в этих кошмарах было то, что главным виновником и созидателем ужаса была я сама. Я была палачом.

Когда кончилась ночь, когда кончилось утро, когда день за окном созрел и спать больше было нельзя, я встала с постели – с разодранной в лохмотья душой – и, почти слепая от боли, пошла к Веронике (она спала в бабушкиной спальне, а я в кабинете). Мне нужно было срочно к кому-нибудь прижаться, выкрикнуть ужас. Пол холодил босые ноги, обои на стенах казались пропитанными пылью. Вспомнились ночные шаги в коридоре и – совсем не к месту – развязанный шнурок на ботинке моего нового больничного знакомого. Вероника – последняя инстанция моей вины и прощения.