Семь фунтов брамсельного ветра - Владислав Крапивин

И почему написано не просто «Jеrsey», а «Bailiwick of Jersey»? В двух английских словарях, что были дома, я слова «Bailiwick» не нашла. Сунулась к Илье. Но он сидел над какими-то схемами и рыкнул на меня. Я надулась еще больше — уже не только на весь мир, но и конкретно на братца. Ну ладно… Если меня что-нибудь зацепит, я стараюсь довести дело до конца.

Позвонила маме. Та сразу: «Что случилось?»

— Да ничего не случилось. Мама, у вас на базе есть самый полный «Англо-русский словарь»?

Она опять:

— Что случилось?

— Да ничего же не случилось же! Просто мне надо срочно узнать: что такое «Байливик». Или «Бэйливик». В наших словарях нет, а Илья готов меня задушить, если подступлюсь…

Голос у мамы затвердел:

— Евгения! Ты в своем уме? Считаешь, что у меня есть время лазать по словарям? К нам только что поступили новые книги из Франции, я зашиваюсь с экспертной оценкой…

— А на то, что я зашиваюсь, всем, конечно, до лампочки…

— Ты не можешь потерпеть до завтра?

— Конечно, могу! Мне не привыкать! Я и так терплю всю жизнь, как всем на меня наплевать…

— Господи, что за ребенок! Кто из тебя вырастет…

Я сказала «до свидания», положила трубку и легла на мамину кровать в большой комнате. Стала смотреть в потолок и думать, кто из меня вырастет.

Все зависит от способностей. Есть у меня способности? Кое-какие есть, но все недоразвитые. Занималась музыкой, могу сыграть отрывки из «Лунной сонаты»… Мало ли кто занимался в детстве музыкой! Бетховены и Рихтеры вырастают по одному на много миллионов… Могу рисовать. Говорят, неплохо получается. Но Лючка рисует в сто раз лучше меня и все равно быть художником не собирается…

Одно время я думала стать поэтессой. Писала стихи — по нескольку четверостиший каждый день. Илья тоже писал (хотя быть поэтом не собирался). Мы декламировали свои творения друг другу и безжалостно критиковали. Я считала (и сейчас считаю), что у меня получалось лучше. Илья просто увлекался всякими философскими загибами и хитрыми рифмами. Однажды, полтора года назад, он написал заумный «стих» про пустоту мировой беспредельности, которую лишь изредка озаряют проблески возникающих то тут, то там цивилизаций. Слабенькие такие проблески, как свечки Тома Сойера и Бекки в громадном сумраке пещеры. По правде говоря, мне этот стих показался неплохим, но я была сердита на вчерашнюю Илюхину критику и начала долбать его в ответ. Сказала, что все это он сочинил, чтобы пожонглировать сочетаниями вроде «Сойер» — «косое» (там было про косое многомерное пространство). И еще обхихикала такие вот строчки:

— Первая рифма просто ради выпендрёжа. А «выси — мысли» вообще никуда не годится. Ты используй слово «коромысло». Пусть свечи «вносят на коромысле». Тогда «мысли» будут рифмоваться как надо.

Илья пожалел, что коромысла нет у нас дома. А то он сломал бы его о мой «тощий хребёт». А еще сказал про мои стихи — что это «жидкая, как вчерашний чай, дамская лирика в недоразвито-детсадовском варианте». Я выразилась проще и короче: «Кретин…» А потом перечитала свои рифмованные сочинения, и стало скучно, Потому что Илья был, кажется, прав. Ну, кому нужны эти лирические томления, если по правде ни разу даже не обнималась ни с одним мальчишкой… Впрочем, Илья тоже скоро прекратил свои поэтические упражнения: компьютерные дела не оставляли времени для глупостей…

Так кем же я буду?

В восемь лет можно мечтать о капитанском мостике на парусном судне вроде «Крузенштерна», но теперь-то уже не ребенок. Может, сделаться врачом? Иногда хочется куда-то мчаться и кого-то спасать. Но… при мысли о занятиях в анатомичке — жуть под сердцем.

Сейчас все мечтают о профессиях всяких экономистов и менеджеров. Но это — чтобы деньги зарабатывать. А для души?

…А может быть, судьба толкает меня в учительницы? Зарплата у них, конечно, фиговая, зато не соскучишься.

В лагере «Отрада» ребятишки из младшего отряда липли ко мне с первого дня. Сперва я заметила семилетнего Юрика Сенцова, который в уголке ронял слезинки (по маме заскучал), утешила как могла, повела гулять на ближний луг — удрали через щель в заборе. Потом Юрик привел Саню Богаткина, который ободрал локоть, а к медсестре идти боялся. Следующий раз они явились уже втроем, с Анюткой Левицкой.

— Женя, давайте опять удерем на луг! Не бойтесь, Анютка не выдаст, она железная! — (В первые дни они говорили мне «вы», вот умора!)

— Лучше я вам расскажу что-нибудь, а то дождик скоро… Слышали про Ассоль и Грея?..

По правде говоря, я сама не понимаю, почему согласилась ехать в этот дурацкий лагерь «Новых впечатлений» захотелось? Или поддалась на мамину логику — «Как можно упускать почти бесплатную путевку?» (Дома в самом деле с деньгами было скверно). В общем, вздохнула и поехала. И пожалела сразу. Что было делать-то в этой «Отраде»? Над попытками вожатых устроить какие-то общие дела все только хихикали. Ждали «с томленьем упованья» вечернюю дискотеку. Там тряслись и прыгали под вопли хриплых колонок, и многие потихоньку исчезали парами, чтобы укрыться в сумерках… Мне исчезать было не с кем. Мальчишки из нашего отряда оказались ростом все меньше меня, да и думали не столько про девчонок, сколько про индейские игры. Я бы с ними тоже поиграла, да неловко — дылда такая. А те, кто с меня ростом (и старше про годам), были все прыщеватые, слюнявые и хотели уже не только поцелуев — это видно было по их делано равнодушным физиономиям…

А с младшим народом — лет семи-девяти — мне было «самое то». Хорошо с теми, кому ты нужен. Старшие девчонки стали было хихикать и называть меня «мама Женя», но я поговорила с двумя… они поняли.

Почти каждый вечер я приходила к ребятишкам из седьмого отряда в спальню, на «вечернюю сказку». Их вожатая Гертруда не спорила. Ей это было на руку: меня оставит, а сама на дискотеку («Ой, хорошо, что ты пришла, у нас методичка»). Пацанята тоже были довольны, Гертруду они боялись. Кстати, я заметила: если вожатая или учительница с вредным характером, то имя у нее чаще всего какое-то неуклюжее или пышное. Нашу классную, например, зовут Олимпиада Андриановна (прозвище «Липа — Пять Колец»).

Обычно я рассказывала ребятам что-нибудь из Грина. Они, бедные, о нем раньше и н слыхали. Да и вообще многие книжек почти не читали, разве что учебники. Такие вот они нынче второклассники-третьеклассники. Хотя были и завзятые читатели. Например, Юрик Сенцов, который в первый день грустил о маме (я тоже грустила) и Стасик Галушкин — лопоухое большеглазое существо, — он мне каждое утро притаскивал в палату букет ромашек.

Чаще всего ребята хотели послушать «Гнев отца». Рассказ — мой любимый, вот и получался он лучше других. Я увлекалась и даже говорила разными голосами — за Тома Беринга, за его вредную тетушку, за дядю Мунка, за отца… Ребятам нравилось. Мы с ними так вжились в рассказ, что в конце концов начали играть «в Тома Беринга». Томом сделался Стасик Галушкин — все признали, что у него это лучше всех получается, — а другие роли распределялись каждый день по-разному, как договоримся. В рассказе не много действующих лиц, а желающих делалось все больше, поэтому приходилось выкручиваться. Я придумывала приятелей Тома, с которыми он играет в пиратов (а тетушка подкрадывается и орет: «Марш домой, скверный ребенок!»), и матросов на корабле, когда капитан Беринг (не тот знаменитый командор, а его однофамилец) возвращается в родной порт… И надо сказать, здорово получалось, в конце концов прямо спектакль начал складываться. А оборвалось все гадким образом, из-за Гертруды.