Заплыв - Владимир Сорокин

— Килограмм, — пробормотал снайпер и подставил заранее приготовленный рюкзак.

1980 год

Хромой торопливо ковылял к воротам, тюкая деревяшкой по чёрному, только что промытому дождём асфальту.

За дубовыми створами затрубили во второй раз — громко, настойчиво, но режущая ухо скороговорка трубы неожиданно оборвалась коротким хрипом.

«Наверно, слюна в мундштук попала», — подумал Хромой, повернул железную щеколду и, кряхтя, налёг на засов.

Толстый кованый брусок медленно пополз влево, угрожающе скрипнул, ткнулся расплющенным охвостьем в деревянную стойку. Хромой схватился за кольцо, повернул, резко потянул на себя. Створы ворот качнулись и, неровно поскрипывая, стали отворяться.

В длинной расширяющейся щели показался начищенный угол тележки, носильщик, навытяжку замерший на подножке, и высокий красавец-горнист в белом кителе. Петр Иванович сидел рядом на сочной июльской траве, раскрыв портфель, перебирал бумаги.

Хромой сильнее потянул — створы заскрипели и, распахнувшись до конца, остались неподвижны.

Горнист, зажав трубу под мышкой, помог Петру Ивановичу встать, подвёл его к тележке и, широко уперевшись в землю стройными поджарыми ногами, быстро подсадил. Пётр Иванович закряхтел, попятился, растопырив пухлую пятерню, тяжело плюхнулся на никелированную платформу. Горнист подхватил портфель, легко вскочил на правую подножку и, изящно перегнувшись, стукнул замершего носильщика по сухопарой шее. Тот, казалось, только этого и ждал — рука в белой перчатке рванула рычаг, тележка тронулась, минуя отдающего честь Хромого, въехала в ворота.

Пётр Иванович, тяжело дыша, болтая короткими ногами, строго погрозил Хромому толстеньким пальцем.

Рябое лицо Хромого сморщилось, корявая, с негнущимися грязными пальцами рука качнулась, сильнее упёрлась в седой, коротко подстриженный висок. Хромой растянул дрожащие серые губы и заплакал.

Тележка обогнула утонувшую в голубых ёлках сторожку, вырулила на узкую дубовую аллею. Горнист выпрямился, молодцевато упёрся левой рукой в пояс, вскинул горн и заиграл «Встречу». Пётр Иванович, болтая ногами, обернулся, мрачно подмигнул Хромому. Тот всхлипнул и, не отрывая мокрых глаз от удаляющейся тележки, покачал головой.

Аллея, судя по толстым, сцепившимся крепкими ветками дубам, была очень старой. Кряжистые деревья давно сомкнулись, переплелись густыми кронами и теперь сохраняли узкую полоску дороги от полуденного солнца. Носильщик уверенно вёл тележку по гладкому, мокрому асфальту, горнист кончил играть и прислушался — эхо, не успев разрастись, погасло в нависающей мешанине влажных листьев. Горнист вздохнул и стукнул мундштуком по загорелой ладони.

Дорога наклонялась, пошла под гору. Носильщик хрустнул рычагом, прибавляя скорость, — влажный ветерок обдал Петру Ивановичу лицо запахом мокрой травы и дождя, сбил завитой, надушенный чуб.

Тёплая капля упала ему на щеку.

Он поднял голову и посмотрел вверх — па шумно мелькающую зелень. Горнист перехватил его взгляд, торопливо размахнулся и ударил носильщика трубой по голове. Тот вздрогнул и плавно перешёл на первую скорость.

Аллея кончилась, дорога, расширяясь, черным клином потекла сквозь невысокий, густой березняк. Слева показалась неровная проплешина лужайки, вспухла пологим холмом, зыбко качнулась и оборвалась нестерпимо сверкнувшей трещиной речки.

Березняк сгустился, подступил к дороге и, неожиданно вытянувшись, встал новой аллеей — теперь уже берёзовой.

Горнист выразительно пожевал полными губами, лихо вскинул трубу, но Пётр Иванович, заметив это, глухо, по-медвежьи рявкнул, показав ему тугой кулачок. Горнист подобострастно кивнул и сунул трубу под мышку.

Аллею сменили густые, давно не стриженные кусты роз, облепленные бесчисленными нарывами белых бутонов. Впереди поднялась голубая триумфальная арка с толстыми колоннами, подпирающими покатый лепной портик. Она быстро росла, приближалась и вскоре, кратковременно повиснув над тележкой резным голубым потолком, осталась позади.

Дорога плавно повернула, раздвинув испуганно отпрянувшие кусты, понеслась сквозь странный смешанный лес: здесь рядом с молодыми соснами лепились старые, разросшиеся яблони и вишни, мелькали дубы, ели и шейки берёз, появлялись тёмно-зелёные клинья кипарисов, а иногда к дороге выползало большое разлапистое дерево с серой бугристой корой и огромными треугольными листьями. Весь лес стоял в высокой бело-жёлтой траве, которая не клонилась на сторону, как любая перестоявшая трава, а словно стальная щетина остервенело целилась вверх.

Вскоре впереди, в мешанине зелёного мелькнули осколки ярко-голубого, множась, быстро завоевали пространство и, вытесняя неряшливую зелень, сплавились в фасад двухэтажной дачи.

Горнист вопросительно посмотрел на Петра Ивановича, тот сухо кивнул и отвернулся. Горнист, подбоченясь, расплющил мясистые губы костяной воронкой мундштука и заиграл «Радуйтесь».

Тележка плавно обогнула большую ровную лепёшку узористой клумбы, миновала ряд гнутых зелёных скамеек и, развернувшись, остановилась у мраморной лестницы. Горнист спрыгнул, обежал тележку, осторожно поддерживая Петра Ивановича, помог ему сползти с никелированной платформы.

Бледная облупленная дверь распахнулась, в тёмном прямоугольнике вспыхнул оливковый клин, скользнул вверх, встал в дверном проёме красивым платьицем с розовой черноволосой головкой, тонкими ручками и длинными, но чуть кривыми ножками.

Горнист поднял портфель, каким-то образом свалившийся на землю, заботливо отряхнул и протянул Петру Ивановичу. Тот, не замечая, прошаркал к лестнице, выбросил вперёд растопыренную пятерню. Оливковое платье быстро спустилось вниз, правое, подбитое ватой плечико напряглось, оголённая рука беззвучно сломалась в локте, пальцы легли на пухлую ладонь Петра Ивановича:

— Здравствуй! — Узкие бескровные губы, стянувшись куриной попкой, ткнулись в потные морщины тяжёлого лба.

— Здравствуй, Соня. — Пётр Иванович ответно поцеловал жену в щёку.

Горнист вскочил на тележку, размахнулся и ударил замершего на подножке носильщика портфелем по голове. Носильщик рванул рычаг, тележка описала поспешный полукруг, вырулила на правую дорожку и понеслась в гараж.

Пётр Иванович, держась за Сонину руку, поднимался по мраморной лестнице, медленными, упорными шажками обмеривая ступеньки:

— Милая моя. Мне не двадцать один. Никак.

— Анна приготовила свинину с картошкой.

— Не двадцать один. Нет…

— Твои любимые — свинина с картошкой.

— Шесть… Семь… Восемь… Нет. Никак!

Пётр Иванович потянулся к полуоткрытой двери, но Соня опередила — бледно-розовые пальцы опоясали цилиндрик деревянной ручки:

— Пожалуйста, проходи.

Она пропустила вперёд тяжело дышавшего мужа и громко захлопнула дверь.