Остров - Сигридур Хагалин Бьёрнсдоттир

Когда Мария очнулась, вокруг было тихо и темно. Тяжелая боль шумит в затылке, как заведенный мотор, на лице подсохшая кровь. Она прижата чем-то мягким и тяжелым, ощупью ищет скрипку, но не находит; вокруг пятно из осколков, темноты и жижи. Она делает слабые попытки освободиться, но в конце концов ей удается сбросить с себя этот пресс, виолончелиста Стейнгрима. Сомнений быть не может, это его тело, на лице застыло удивление, но голова висит на коже с одной стороны и вот-вот оборвется. И кровь на ней его. Он закрыл ее своим телом, защитил, когда огромные стеклянные пластины падали с потолка, срезая все, что оказывалось перед ними.

Она с трудом, шатаясь, встает на ноги и оглядывает зал. Кошмар разрушения и смерти, крыша обрушилась, тонны стекла, бетона и стали пробили глубокую щель в полу. Тела, хаотично лежащие в нелепых позах, не подают признаков жизни; вдруг она слышит слабый стон из-под обломков бетонной стены, но сдвинуть ей ничего не удается; она хочет позвать на помощь, вместо этого издает только сдавленный кашель, а потом вытекает серая жижа; ее рвет, и она пытается выбраться наружу.

Передняя часть здания еще держится, хотя стеклянная оболочка осыпалась; Мария выбирается через проем в стене, на улице мерцают огни, подъезжают скорые и пожарные; ей навстречу бегут люди, укладывают на носилки и уносят в машину, она все время пытается сказать, что внутри под обломками стены концертного зала есть кто-то живой и его надо спасать, но из нее выходит только эта серая жижа.

Он не может вымолвить ни слова. Она такая маленькая, хрупкая и беспомощная в этой большой больничной палате. Лежит с закрытыми глазами, с синяками, белая кожа разодрана, правый локоть сломан. Но, как считают врачи, более серьезных повреждений нет, голова в порядке и внутренние органы не задеты. «Просто чудом,— сказал совсем юный врач, повстречавшийся ему в коридоре.— Завтра она уже сможет поехать домой. Сильно наглоталась пыли, но она уже вся из нее вышла».

Он приносит стул и садится у края кровати, берет ее руку, левую, свободную от бинтов; почти прозрачная кожа, темные линии на ладони. Веки приходят в движение, она открывает глаза и смотрит прямо на него, словно ждала его прихода, как раньше, когда они делили кровать и просыпались бок о бок, обнаженные, сплетясь ногами под одеялом.

—Мария, любимая моя,— шепчет он еле слышно,— как ты?

—Прекрасно, как видишь. С такой реакцией на музыку я еще не сталкивалась.

Ее охватил приступ кашля, выдернув руку из его ладони, она гладит сероватую слизь на пододеяльнике.

—Просто очаровательно,— вздыхает она.— Жаль, что ты меня не видел до того, как смыли кровь.

—А тебе рассказали, что именно произошло?

—Ты, разумеется, знаешь больше моего. Я ведь всего лишь очень везучий скрипач. Шестьдесят человек погибли, это последнее, что я слышала. Почти все музыканты из моего оркестра.

—Шестьдесят два,— поправляет он тихо.— Вас выжило лишь трое. И только твоя жизнь вне опасности.

Она медленно поднимает темные опухшие веки, из уголков глаз текут слезы. Она ничего не говорит, а он продолжает, словно ведет выпуск новостей. Полицейские сообщили ему, что примитивное взрывное устройство, похоже, заложили в рояле. Оно, однако, не должно было вызвать такие разрушения, но дефекты несущих конструкций привели к тому, что крыша и стеклянная оболочка треснули и здание обрушилось. Нет никакой информации о подозреваемых, но говорят о спланированном преступлении и просят граждан оказать содействие. Короче говоря, полицейские понятия не имеют, кто это сделал, избиратели или сторонники радикального сокращения, требующие закрыть все учреждения культуры и образования.

Но Мария знает, чьих рук дело; ей неизвестно, как их зовут и как они выглядят, но она видела налитые злобой глаза двух мужчин, поваливших ее на землю перед концертным залом, помнит охватившие ее ненависть и страх, когда она, стоя в вестибюле, смотрела на толпу, бушевавшую снаружи. Она знает, кто это сделал, он и в ней, и во всех, этот пронзительный панический страх; он вырывается наружу густой серой жижей, и ее рвет прямо на одеяло.

Вскочив, Хьяльти пулей вылетает в коридор и зовет на помощь. Прибегает санитарка — ну, это всего лишь небольшие последствия; вытирает Марии лицо мокрым полотенцем, меняет одеяло и протягивает стакан воды. Потом изучающе смотрит на Хьяльти:

—А вы ее муж?

—Нет,— отвечают они хором.

—Я уже ухожу,— добавляет он, извиняясь, а затем спрашивает Марию:— А как ребята? Я могу что-нибудь для них сделать?

Она удивленно поднимает брови:

—Да нет, Хьяльти. Они уИнги, им там хорошо. Но все равно спасибо.

—Но ты ведь дашь мне знать, если что?

—Договорились.

Она закрывает глаза и отворачивается.

—А сейчас Марии нужен отдых,— строго говорит санитарка.— Посещения разрешены только членам семьи и близким родственникам.

И он уходит, чувствуя себя словно бы отвергнутым.

Пока они едут в больницу, ей удается держаться и не плакать. От оркестра остались только духовые и ударные, и рожки играют для нее увертюру к«Волшебной флейте», тихо и печально, без необузданности и ожидания струнных. И она, плача, обнимает их, этот грустный брасс-ансамбль, всех оставшихся в живых музыкантов Симфонического оркестра Исландии. Но охвативший ее холод и этот ужасный ледяной осколок в сердце заставляют сказать, что нет худа без добра, теперь не придется распускать оркестр, и музыканты, ее друзья и коллеги, смотрят в пол, застыв в молчании.

У них одна болезнь, ужасное угрызение совести; она охватывает всех, кто выжил, а не погиб вместе со своими друзьями, хотя и был далеко, когда все происходило, дома в гостиной смотрел новости по телевизору, ужинал или ворчал на детей, пока рвалась нить времен, как кожа на шее Стейнгрима, упавшего на Марию, когда стеклянная пластина срезала ему голову.

Они ушли, а она сидит и размышляет, отогреется ли когда-нибудь, будет ли ей хорошо, как прежде, когда она снова обнимет Элиаса иМаргрет, вернутся ли к ней чувства, утраченные после того, как этот холодный осколок стекла вонзился ей в сердце.

Пришли лисицы, они с визгом рыщут вокруг дома, и я внезапно просыпаюсь. Не могу понять, где я, но затем кошмар теряет хватку. Лежу не двигаясь и смотрю в потолок, жду, пока сердце и дыхание успокоятся.

Самые плохие сны — это те, в которых все по-прежнему. Где жизнь идет обычной колеей, когда ездишь на машине и останавливаешься на красный, ходишь меж полных полок в продуктовом магазине, сидишь в итальянском ресторане и выбираешь между пиццей и пастой. И вдруг мир рушится, самолетам больше негде приземляться, дороги ведут к отвесным скалам, на тарелке бьется живое сердце. Все люди ушли, необъяснимым образом исчезли в каких-то ужасных местах, а ты сам несешь ответственность за то, что их туда отправил.