Королевская аллея - Франсуаза Шандернагор

Разумеется, он был уродлив и к тому же разбит параличом, но даже и такой супруг все же казался мне лучше любого монастыря. Впрочем, я тешила себя надеждою, что его острый ум поможет мне сделать этот брак сносным.

Проникшись решительным отвращением к страсти на примере моей матери и всех бедствий, в которые ее безграничная любовь к моему отцу ввергла наше семейство, я твердо положила ни в коем случае не любить мужа; более того, была вполне довольна тем, что он калека: во-первых, таким он никогда не покинет меня, чтобы, подобно моему отцу, под разными предлогами скитаться по всему свету; во-вторых, считалось, что при его болезненном состоянии он не способен фактически осуществить наш брак, и это меня радовало несказанно: значит, мне не придется терпеть ни его домогательства, ни его любовниц. Стало быть, все складывалось к лучшему, и я, в горькой моей невинности, была недалека от убеждения, что Небо даровало мне идеального супруга.

Моя мать, которую разыскали, дабы спросить ее мнение, прислала из Бордо, где теперь жила, согласие на брак. Поскольку госпожа де Нейян собиралась покинуть Ниор, а моя крестная Сюзанна уехала к новому мужу, губернатору Байонны господину де Навайю, госпожа д'Обинье назвала своим представителем Кабара де Виллермона и попросила до свадьбы поместить меня в какой-нибудь монастырь. Я вернулась к урсулинкам, где и провела пять-шесть недель, предшествовавших венчанию.

Итак, 4 апреля 1652 года, в то время, как по всей стране разгорались мятеж и гражданская война, стряпчий составил мой брачный договор с господином Скарроном в присутствии господ Кабара де Виллермона, Пьера Тирако де Сент-Эрмана и его кузена Франсуа Тирако. Два дня спустя в маленькой частной молельне особняка де Труа капеллан советника Деланд-Пойена, друга моего мужа, обвенчал меня со Скарроном.

Покров на алтаре был сделан из нижней юбки госпожи де Фьеск, и под крестами на парче явственно проступал рисунок из больших желтых цветов. Эта смесь бедности, кокетства и благочестия как нельзя вернее отражала то, чем стала моя жизнь в последующие двадцать лет.

Я думала, что вступаю в фиктивный брак. Он же стал, если можно позволить себе такой каламбур, «эф-фиктивным». Как я узнала позже, за два дня до свадьбы господин Скаррон похвалялся перед одним из своих друзей, который со смехом расспрашивал, намерен ли тот осуществить наш брак; на деле, что, разумеется, не станет творить со мною глупостей, но уж точно научит меня им. Находясь в столь плачевном физическом состоянии, он — как рассказал однажды в моем присутствии, — долго колебался в выборе между женщиною без чести и девушкою без денег и, склоняясь в пользу второй, разумеется, решил извлечь из этого союза всевозможную приятность. Обойдясь без того, что супруг обыкновенно преподает своей молодой жене, он, тем не менее, приобщил меня к некоторым забавам, без коих я прекрасно обошлась бы; трудно представить, до каких фантазий доходят иногда мужья, заставляя жен выполнять их подчас невообразимые требования.

Но мне было шестнадцать лет, я не имела ни родни, ни подруг, я стала его женою перед Богом, — делать нечего, пришлось подчиниться. С первого до последнего дня нашего брака я слушалась его во всем, хотя в некоторых отношениях не без внутреннего протеста и гадливости, тем более острой, что, идя к алтарю, знала о супружеских обязанностях лишь по смутным воспоминаниям о повадках карибских дикарей.

Вскоре я начала спрашивать себя, какие причины побудили господина Скаррона вступить в брак. Без сомнения, их было несколько и, притом, самых разных. Во-первых, им двигало благородное чувство сострадания, о коем я уже говорила: он великодушно, не колеблясь, предложил мне взнос в монастырь. Было также два-три более корыстных соображения: поэт уже многие годы вел тяжбу с детьми своего отца от второго брака, которые, взамен наследства, обязались выплачивать ему ежегодную ренту и надули; по уверениям некоторых стряпчих, он мог, женившись, снова претендовать на отцовские деньги. Другим его планом было путешествие в Америку, где он надеялся поправить здоровье, благодаря жаркому климату; эта безрассудная затея побудила его вложить 3000 ливров в экспедицию господина де Руэнвилля и аббата де Мариво, чьи корабли должны были отплыть из Гавра уже в мае или июне нынешнего, 1652 года; злополучный вкладчик рассчитывал, что мое знание островов поможет ему в этом опасном предприятии. И, наконец, он просто-напросто увлекся мною: сперва ему было всего лишь интересно наблюдать, как я превращаюсь из ребенка в женщину, затем его покорили достоинства этой женщины, имевшие, по крайней мере, преимущество молодости перед поблекшими прелестями Селесты д'Арвиль-Палезо, старой служанки, которая вот уже десять лет потакала его фантазиям каноника, за что он и сделал ее монахиней.

На острове Святого Христофора во времена моего детства ходила английская пословица: «Возьми, что хочешь, — сказал Бог, — но заплати!» Я хотела этого брака — слишком хорошей партии для незнатной девушки-бесприданницы, которая, по всей видимости, должна была ограничить свои амбиции положением содержанки или прислуги; однако, вначале весьма дорого заплатила за те преимущества, коих удостоилась много позже. И цена эта была настолько высока, что я не чувствовала себя в большом долгу перед господином Скарроном. Женившись на мне, он совершил благородный поступок в глазах света, я же ответила на него моею покорностью любителю тайных услад и моими заботами — больному.

А больной, в самом деле, заставлял меня бодрствовать ночами не меньше, чем какой-нибудь пылкий муж — свою жену. Не знаю, от какой болезни страдал господин Скаррон, какой грех искупал он своими терзаниями, но могу с уверенностью сказать, что бедный калека еще при жизни познал все муки ада. Согнутый в три погибели, с коленями, прижатыми к груди, с головой, наклоненной к правому плечу, с парализованными до самых кистей руками, он проводил дни в деревянном кресле-ящике. Когда он хотел есть или писать, в ручки этого кресла вставлялся небольшой столик-пюпитр. По ночам он даже не мог сам повернуться с боку на бок. К этим неудобствам добавлялись страшные боли, которые днем он ухитрялся скрывать за шутками и смехом, ночью же они заставляли его кричать во все горло, лишая сна. Он принимал большие дозы опиума, но это не избавляло его от мучений. Я помогала слуге Манжену поднимать, мыть, одевать и укладывать больного. Я сама приготовляла ему лекарства и проводила большую часть ночи, сидя у постели на стуле и стараясь утешить и успокоить его. В минуты приступов он иногда впадал в злобное раздражение и сам признавался после, что «уныл, как государственный траур» и «печален, как проклятый грешник»; однако эти стоны и ругательства я все же предпочитала извращенной игривости тех ночей, когда боль отпускала его. Впрочем, я искренне жалела несчастного страдальца, и он был благодарен мне за терпение и преданность. А поскольку я, как и прежде, восхищалась его умом и образованностью и ценила блестящее общество, нас окружавшее, то скоро привыкла к моему супругу, который, не имея возможности стать мне мужем, стал кем-то вроде отца, о чем сперва предпочитал помалкивать; однако, если и есть на свете мудрые люди, готовые молча сносить судьбу, посланную им Богом, то господин Скаррон был отнюдь не из их числа и вскоре доставил мне немало огорчений — скорее своими речами, нежели поступками.