Можно я побуду счастливой? - Мария Метлицкая

Писали мы друг другу действительно часто, еженедельно. Я заканчивала девятый класс, а он – последний, десятый, признавались друг другу в любви, которой, казалось, не будет конца. Тогда я и начала писать стихи. К концу учебного года все это как-то чуть отошло, мысли были заняты другим – поступлением в вуз. Начались занятия с репетиторами, гонка за аттестатом. Писала я своему мальчику реже. Он, кажется, тоже – помню не очень. Но дал знать, когда сбылась его мечта – он поступил в мореходку во Владивостоке. «Владике» – как он писал.

А мне это было уже не так интересно.

А потом наша переписка и вовсе оборвалась. Но я была уже так далека от того жаркого лета, от песен под гитару, от клятв, поцелуев в душистом и колком стогу, шумного зала аэропорта и наивных печалей.

Студенчество захватило, закрутило и завихрило. Новые люди, новые истории. Веселая, беспечная студенческая жизнь – вспоминается только хорошее, да.

Мы, дети из интеллигентных московских семей, были отчасти снобами – читали запрещенные книги, любили неофициальную поэзию, пели бардовские песни, бегали в театры, ездили в полуразрушенные клубы на окраине Москвы. Помню такой старый и ветхий клуб в каком-то запущенном парке на Преображенке, ездили туда смотреть «Осень» Андрея Смирнова. И были поражены в самое сердце, увидев любовь, совсем не похожую на советские отношения мужчины и женщины. Слушали «Битлз» и «Лед зеппелин», пили горький кофе в кафе «Адриатика» – моднее и круче ничего не было. Копили на настоящие джинсы, и дешевый кассетник был нашей мечтой.

Мы были ироничны и даже циничны, но это, скорее всего, было напускным. Мы оставались в душе романтиками, слушая Окуджаву, Визбора, Галича, читая Маркеса и Кортасара, Аксенова и Фолкнера. Бегали на Грузинку в секцию графиков, чтобы посмотреть работы Кандаурова, Рабина, Калинина, Плавинского – огромное вольнодумство, прорыв по тем временам. Завороженно слушали, как поет Высоцкий.

Мы были начитанными, в меру образованными, смело судили и горячо спорили. Самые смелые из нас хотели эмигрировать. Многим это удалось, и жизнь там у многих сложилась. Позже все поняли – дело не в месте. Точнее – не только в месте. Дело еще и в тебе самом.

Мы хотели жить как-то по-другому, но не очень представляли себе – как.

Мы не были диссидентами – ни мы, ни наши родители. Мы просто хотели оставаться людьми при любых обстоятельствах. Хотели быть счастливыми.

Мы были увлечены своими личными историями, своими романами, своей компанией, и скучно нам не было.

В Танькиной семье была роскошная по тем временам библиотека. Спасибо ее замечательному, чудесному папе – именно там я прочла всю классику, от русской до зарубежной. Ну а мама моя была отчаянной поклонницей поэзии, как и многие люди ее поколения. Именно мама научила меня понимать стихи. В доме нашем было много поэтических сборников.

В Лужниках, на спортивной арене, на предприятиях, в научных институтах проходили Дни поэзии – поэты читали свои стихи. Помню, как мамин ближайший друг, большой знаток литературы, повел меня за кулисы. И – восторг! – я увидела Ахмадулину, Евтушенко, Вознесенского, Юнну Мориц, Евгения Рейна. Они подписали мне сборник, который я храню по сей день. Реликвия.

Были на вечере Окуджавы в каком-то научном институте. Я видела своего кумира на расстоянии вытянутой руки, и сердце замирало от восторга и нежности. Он главный герой моего поколения. Его песни мы знаем наизусть и поем всегда, когда собираемся вместе. Он отвечает на наши вопросы и просит в своих стихах и песнях «быть человеками». Думаю, что стали мы ими в том числе и благодаря ему. Более простой, тонкой и нежной лирики у нас нет и не было.

Никогда не забуду, как смотрели на Таганке «Гамлета» с Высоцким. Мы сидели на галерке – нас кто-то провел – высоко, далеко, но видела я его отчетливо. Спектакль еще не начался, а Высоцкий, весь в черном, уже сидел на дощатом полу сцены в обнимку с гитарой – маленький, трогательный и трагичный человек. Почему-то сжималось сердце. От предчувствия, что ли? Почему так пахло бедой?

А в 78-м в Москву приехала «Бони-М». Вот это было событие! Билет достали один, и тот по огромному блату – приехали они тогда впервые, еще первым составом. Одна я ходить не люблю, но отказаться было немыслимо! В зале многие вставали, хлопали в такт и танцевали. Так завести наш закомплексованный и стеснительный народ! Это ж надо уметь!

Вот певцы сбежали в зал – это была их «фишка». Охрана, дяденьки в одинаковых серых костюмах и с такими же серыми и одинаковыми лицами, напряглись и подались вперед. Но – все обошлось, и народ наш, приплясывая и подпевая, был искренне счастлив.

Тогда же, в те годы, я прочла «Архипелаг Гулаг» Солженицына в самиздате. Страшно было читать, страшно было и после.

Если все это – правда, то как с этой правдой жить дальше? Потрясение было огромным.

Может, тогда и закончилось детство?

У всех нас были девчачьи мечты. Мои ровесницы наверняка вспомнят.

Колготки «Дедерон» производства ГДР – плотная сеточка, шов не ползет, если сразу прихватишь иголкой. Цена запредельная – семь семьдесят кровных рублей. Но носятся долго, что правда, то правда.

Лак для ногтей, эмаль транспарантная, Польша. Что значит «транспарантная»? Да черт его знает! А цвет замечательный, розовая пастель.

«Дермакол» производства ГДР – тональник, или крем-пудра, очень плотной текстуры. Лицо под ним становилось как японская маска – матовое, гладкое и бархатистое. Но дышать коже этот крем не давал, воздух не пропускал. Вот так мы и мучились. Помада перламутровая, бледно-розовая, производство польской фирмы «Полена». Ходила шутка: «Полено» – советской женщине».

А как все хотели иметь замшевую юбку на пуговицах и с фестонами – коричневую, терракотовую, зеленую, синюю. Кожа свиная, грубая, но…

И еще кофту-лапшу. Тут вариантов масса – полосатая скромница на шнуровке, однотонная со стоечкой, длинный рукав, короткий, на молнии и на кнопках. Самое «то» – с рукавом-фонариком. Это было «ваще»!

Журнал «Кругозор» – с голубыми мягкими пластинками.

Ну и по мелочи: в моде были пластмассовые брошки-вишни для украшения платьев и кофт, бархатные или кожаные ободки для волос. Я, кстати, такой шила сама.

Недосягаемая греза – сережки с жемчужинками, золотые, цена сорок пять рублей. На худой конец – серебряное колечко с фианитом.

И самое главное – трусики-«неделька». Семь штук, белый трикотаж с ненавязчивым трафаретиком. Счастье…

На выпускном у нас выступал Кобзон. Наверное, были какие-то разнарядки на подобные выступления. Спел пару песен, и его сменила Галина Ненашева. Нас, конечно, такая музыка не привлекала. Помню, что всем показалось, что у Кобзона накрашены губы.

В пять утра мы решили поехать на дачу к Димке Шебалину, внуку известного композитора.

Сели на Кунцевском вокзальчике и, полусонные, вышли на перрон. Димкина дача находилась на знаменитой ныне Рублевке, той самой Николиной горе.