Чосер - Питер Акройд

Строфика “Птичьего парламента” – форма универсальная, в руках Чосера допускающая и введение в поэзию вопиюще ярких просторечий, и использование языка улицы.

Кукушка, утка, гусь кричали:

“Кек-кек”, “га-га”, “ку-ку”.

Сюжет поэмы незамысловат. Приведенный в храм Любви поэт затем оказывается на близлежащей поляне, куда на Валентинов день слетаются разнообразнейшие пернатые для сватовства и заключения браков. За орлицей увиваются целых три ухажера – орел королевской породы и еще два самца; они клянутся ей в верности и вечной преданной любви, постоянно прерываемые грубыми криками более низкородных птиц, которых утомили долгие речи, бесконечность церемонии: “Довольно!

Хватит! Закругляйтесь! Не стоят мухи дохлой ваши речи!” Орлица просит года отсрочки, чтобы понять свое желание, и Леди Природа соглашается повременить, уступая ее нерешительности. Поэма оканчивается хвалой лету:

Восславим же мы лето, когда солнце

Прогонит тьму и зимней ночи холод.

Рассказчик отправляется к себе и возвращается к прерванному чтению. Таким образом, общественное событие – подготовка королевского бракосочетания – становится поводом к созданию очаровательной шутливой поэмы.

“Птичий парламент” важен и как этап в поэтическом становлении Чосера. Уже было указано на то, что метрика Чосера зиждется на октавах Боккаччо, а описание храма в поэме имеет источником соответствующие куски боккаччиевской “Тезеиды”. Если бы в Милане Чосеру не попались рукописи Боккаччо, английская поэма не была бы написана. Между двумя поэтами существуют и другие точки соприкосновения и сходства. Родным отцом Боккаччо был мелкий итальянский негоциант, и связи его с королем неаполитанским Робертом облегчили пятнадцатилетнему юноше путь ко двору анжуйского герцога. Сходный путь проделал и Чосер: из среды городских купцов и ремесленников – в круг аристократов. Боккаччо вскорости очутился при неаполитанском дворе, где и обрел свое литературное призвание, став профессиональным рассказчиком, развлекавшим изысканную придворную публику. Он сочинял “видения” и романы о fine amour и, что более всего примечательно, сочинял их на местном наречии. Сходство, таким образом, налицо. Неведомо для себя и оба одновременно, и Чосер, и Боккаччо, явились на мощной волне изменения во вкусах и чувствованиях.

И, что еще интереснее, Боккаччо был тем писателем, с которым Чосер вступил в негласное соревнование. Или, лучше сказать, в спор, приспосабливая для поэзии родной английский язык и испытывая его возможности. Он поубавил боккаччиевскую склонность к непристойностям, умерил стилевые излишества итальянца, насытил произведение иронией и юмором, тем самым намеренно изменив настроение и тон и соединив трагедию и комедию в единый сплав. Сделав упор на характеры, он придал поэзии элемент театральности, драмы, став и в этом зачинателем национального стиля.

Жизни Чосера свойственна как бы двойная перспектива, сходная с оптической иллюзией. Личность поэта яснее видится в деталях, в событиях мелких, в то время как с полотен масштабных он словно устраняется. О современных ему исторических событиях он не написал ни строчки. Возможно, это естественный результат его скрытности, стремления стушеваться, уйти в тень, хитро соблюдая нейтральность.

Так, Чосер предстает в официальных документах от февраля 1381 года, где он назван поручителем за богатого лондонского купца Джона Хенда, торговца мануфактурой, приобретшего, по-видимому, незаконно, землю в Эссексе; за будущее примерное поведение купца Чосер выразил желание поручиться. Интересно, что среди прочих облагодетельствованных подобным его ручательством был и человек, которому Чосер впоследствии посвятил “Троила и Хризеиду”. Человек этот, звавшийся Ральфом Строудом и являвшийся философом и поэтом, жил в тот период над Олдергейтскими воротами в точности на тех же условиях, что и Чосер над Олдгейтскими. Он был юристом и парламентским приставом, как Джон Гауэр, и принадлежал, в общем, к тому же кругу ученых горожан-законников и купцов, к которому принадлежал и Чосер. Люди обеспеченные, успешные и образованные, сделавшие карьеру благодаря хорошему воспитанию, и составляли наиболее взыскательную часть Чосеровой аудитории.

Фамилия Чосера упоминается в связи с мелким судебным разбирательством, происходившим в начале 1381 года, но при этом ничего не известно о позиции и поведении Чосера во время крупнейшего и самого значительного за всю историю Англии мятежа, когда отряды крестьянской бедноты и недовольных, собравшиеся со всех концов королевства, стекались к воротам под домом Чосера, чтобы начать осаду Лондона. Позднее мятеж этот получил название крестьянского восстания, хотя к восставшим примкнули и тысячи неорганизованных лондонцев. Непосредственной причиной возмущения явилось введение “подушного налога” в три серебряных четырехпенсовика на каждого вне зависимости от достатка. Но недовольство было вызвано и попыткой уравнять оплату труда наемных работников, число которых после эпидемии чумы 1349 года сильно сократилось. Трудящееся население стало более активным – люди чаще теперь меняли место жительства и хозяев. В этом смысле бунт явился признаком окончательного краха феодальной системы, основанной на всевластии помещиков.

Джеффри Чосер в качестве сборщика таможенных пошлин должен был принадлежать к врагам восставших, к тем, за кем они охотились. Сборщиков налогов, видных придворных и слуг молодого короля восставшие убивали. Дворец патрона Чосера Джона Гонта был сожжен дотла. Однако Чосер расправы избежал. Он либо укрылся где-то, либо заперся в своей башне. Свидетельств, что он находился при пятнадцатилетием Ричарде II и его советниках, сумевших спрятаться в лондонском Тауэре, у нас не имеется. Должно быть, Чосер тихо сидел где-то, как говорится, “не высовывался”. “Не высовываться” было его излюбленной позицией. Сохраняя такое преимущественное положение, он мог из окна своего кабинета видеть и лагерь повстанцев, и пылающие в огне крепостные стены. Театральное явление короля верхом на коне в лагере мятежников в Смитфилде и последовавшее затем и на том же месте убийство лордом-мэром предводителя восставших Уота Тайлера положили конец мятежу – внезапный и, в общем, неожиданный.

Король и его приближенные уцелели, хотя власть и столкнулась с угрозой, самой серьезной со времен короля Иоанна. Но, как бы то ни было, Чосер на восстание не откликается вовсе. Лишь однажды в “Рассказе Монастырского капеллана” он вскользь упоминает “Джека Стро и его людей”. Джек Стро был одним из предводителей восставших, чьи

Крики тем восторженней звучали,

Когда копье пронзало фландрца грудь.

Эта мимолетная, но весьма меткая характеристика “взбунтовавшихся парней” дана в “Кентерберийских рассказах”. Но ею отклик на события исчерпывается. Возможно, разгадку следует искать в области эстетической. Не имея перед собой достойных примеров и литературных образцов, Чосер, по-видимому, не был способен освоить новый материал, представив ту или иную его интерпретацию. Воображению его требовались яркие примеры, иначе оно тускнело и увядало.

Уже не раз высказывалась мысль о некоторой пассивности, инертности творческого воображения поэта, которое всегда подхлестывалось уже имевшимся литературным источником. Вообще он был скромен и даже уклончив в мировоззренческих оценках; очень редко мы можем найти у него определенно высказанные мнения, выражение тех или иных нравственных принципов. Свою жизнь он строил по указке других или же сообразуясь с требованиями долга. Творчество же его также формировали различные мощные влияния, оно развивалось, как реакция на искусство выдающихся мастеров или как усвоение их уроков.