Богдан Хмельницкий. Искушение - Сергей Богачев

На этот раз ему снилась Лугань XXI века. Вместе с Иваном Черепановым и покойным братом Дмитрием они гуляли по Центральному парку. Кругом было много нарядных людей, играла музыка, слышался детский смех, работали все аттракционы. Друзья подошли к колесу обозрения. «А что, Володька, слабо тебе прокатиться на таком колесе?» — стал подначивать его Иван. Сергеев посмотрел на аттракцион — колесо почему-то было высоко-высоко, доставало почти до облаков. «Да запросто!» — ответил он, купил у бабушки-контролера билетик и легко запрыгнул в кабинку. «А как же вы?» — Сергеев с недоумением взглянул на брата и друга. «А нам туда нельзя, билет был только один, для тебя. Мы с Митей здесь подождем», — ответил ему Иван и помахал рукой. Старший брат тоже помахал ему, и они с Черепановым, оставаясь на земле, стали медленно отдаляться.

Володя посмотрел вверх — колесо медленно поднимало его. Вот уже верхушки деревьев остались позади, впереди виднелось небольшое облако, за которым пряталось солнце. Казалось, еще чуть-чуть — и небесное светило предстанет перед ним. Внезапно кабинка пошатнулась, стала раскачиваться все сильнее и сильнее, Володя не удержался и с криком полетел вниз. Перед глазами, как в калейдоскопе, пронеслись какие-то картинки из жизни. Вот сейчас он сейчас ударится о землю и разобьется… «Нет!!!» — закричал Сергеев и мгновенно проснулся.

* * *

На следующее утро Добродумов понемногу начал подниматься с постели. Ему вдруг ужасно захотелось есть. «Вот это хорошо, значит, идешь на поправку», — одобрительно сказал лекарь и приказал Христе сварить больному кулиша, но не слишком густого, чтобы живот не скрутило. Подкрепившись, Илларион вернулся в постель и стал ожидать визита Хмельницкого и Кричевского. Полковник и сотник появились ближе к полудню. Илларион еще раз, но теперь уже лично Богдану рассказал о своем путешествии в Иерусалим, где он встретился с патриархом Паисием.

— Владыка позволил мне прислуживать ему при службе, а затем поведал великую тайну. Он сказал, что на твоем челе, Богдан Зиновий, лежит печать вершителя судеб земных, поэтому тебе предстоит совершить подвиг ради народа своего и будущего Украйны, которая должна стать свободной и независимой. Я же являюсь посланником Божиим, твоим помощником и проводником, ибо был передан мне дар предвидеть судьбу твою. Только рядом с тобою, глядя в твои очи, держа твою руку, я могу увидеть твое прошлое, предвидеть будущее. Более того, мне открываются тайны древних кладов, которые должны помочь в твоей борьбе. А чтобы не сомневался ты, Богдан Зиновий, Его Святейшество передал для тебя грамоты, скрепленные печаткою. Я берег эти грамоты пуще зеницы ока. Возьми их, пан Хмельницкий, — завершил рассказ Илларион, достал из своей котомки драгоценный сверток и передал сотнику.

Тот принял грамоту, придирчиво изучил печатку и аккуратно надломил ее. Затем развернул свиток и внимательно прочитал содержимое.

— Ну что ж, действительно, грамота писана рукою великого патриарха. Мне ведь доводилось читать подобные письмена. Вот тебе моя рука, божий человек. Отныне мы с тобой братии и товарищи. Один раз ты уже спас мою жизнь, а как дальше будет, посмотрим, — сказал Хмельницкий и протянул Добродумову руку.

Рукопожатие будущего гетмана Украины было такое крепкое, будто он сжимал рукоять сабли или пищали.

Добродумов же не спешил отпускать руку Богдана, приложил ее к своему сердцу и, закрыв глаза, произнес почти шепотом:

— Вижу хутор твой, и хату, и сыновей твоих — Тимоша, Остапа и Юрия, а также молодую красивую женщину, которой принадлежит твое сердце. Черные вороны кружат над домом твоим, Богдан, закрывая солнце своими крыльями. Надо возвращаться тебе на родной хутор, ибо беда ждет и тебя, и семью твою. А еще, вижу я, старая хата в Киеве, на Подоле, стоит. Там когда-то жила зажиточная еврейская семья. Но сбежали люди эти от жестокого погрома, а кувшин с золотом припрятали. Это золото тебе предназначено. И откроется сей клад в ближайшую неделю, накануне Великого поста. А потом до самой Пасхи клады православным не открываются. Если же не найдешь ты клад сей, то жидовский Бог сохранит кувшин для прежнего хозяина, который вернется в Киев аккурат к Песаху.

С тяжелым вздохом паломник отпустил руку Хмельницкого и открыл глаза. Пока Илларион рассказывал свое видение, капельки пота покрыли его лоб, зрачки под прикрытыми веками интенсивно двигались.

— Я говорю только то, что вижу. Решать, как дальше быть, тебе, Богдан, — закончил он.

Богдан Хмельницкий поднялся с края постели Добродумова и стал прохаживаться по комнате. Видно было, что, прежде чем принять решение, он тщательно обдумывает свои возможные действия. Возвращаться в Суботов с пустыми руками ему сейчас было нельзя. Воевода Александр Конецпольский, не сумев судом забрать его имение, обложил Хмельницкого таким налогом, что и разориться недолго. Да и коня своего боевого из плена Дольгерда выручать надо. Потому если не добыть сейчас клад, то не расквитаться ему с долгами ни за что. Но тревога за родных, которые остались в Суботове, заставляла его как можно скорее возвращаться домой.

— Сложную задачку, кум, загадал тебе божий человек, — произнес сидевший в сторонке, возле печи, и молчавший все это время Кричевский. — Говори, как поступишь? Как скажешь, так и сделаем.

— Ну что ж, даю тебе, Илларион, еще один день на поправку, лекарь говорил, что тебе уже ничто не грозит, жить будешь. А потом возвращаемся в Чигирин. Только сперва по дороге заедем за кладом. С пустыми карманами домой нам с паном полковником возвращаться никак нельзя. Хорошо? На том и порешим, — сказал Хмельницкий, и вместе с полковником они вышли из комнаты.

Добродумов поднялся со своей постели и, едва держась на ногах, побрел в дальний угол комнаты к иконам, опустился перед ними на колени и стал неистово молиться, прося у Господа силы и мудрости. С некоторых пор он действительно стал очень набожным, уверовав в существование высшей силы, которая каким-то чудесным образом хранит его.

За этим занятием его и застал лекарь, тихонько вошедший в комнату. Очень странным показался ему этот паломник Илларион. Особенно его шрам на правом боку, чуть выше паховой впадины. На боевое ранение — а их лекарь повидал немало — этот шрам никак не был похож. Да и обработана рана, судя по всему, была весьма умело — у Иллариона не осталось грубого рубца, который обычно бывает у казаков. То ли этого паломника таким странным образом хотели убить, то ли надрез был сделан столь искусным врачевателем, каких в своей жизни лекарь еще не встречал.

— Брат Илларион, извините, что прерываю вашу молитву, но вам пока лучше в теплой постели полежать, нежели на холодном полу поклоны бить. Пан сотник сказал мне, что через день вы с ним в дорогу выступаете, так что себя стоит поберечь. Я принес отвар лечебный испить, он прибавит вам сил, — говоря это, лекарь поставил у кровати чашку с горячим питьем и, заставив паломника вернуться в постель, протянул ему отвар. — Все хотел спросить, брат, откуда у вас такой странный шрам на животе? Я за всю свою жизнь такого не встречал.

Услышав вопрос, Добродумов аж поперхнулся. Не хватало еще, чтобы из-за этого дурацкого шрама от аппендицита дело оказалось под угрозой срыва.