Неистовый. Повесть о Виссарионе Белинском - Лев Исаевич Славин

крупной! Просто стычка. Разведка боем, сказали бы в наши дни. Но в ней обозначился рубеж между страстями и та ничейная земля, на которую потом оба осторожно двинулись, чтобы не потерять друг друга.

— Мишель, ты изменяешь собственному символу веры.

— Вздумал учить меня? Забавно!

— А почему бы и нет? Авторитет должен действовать естественно, бессознательно. Когда же с ним лезут, то становятся несносны и смешны. Я повторяю: ты забыл свой символ веры, ты непостоянен.

— Выражайся яснее, Виссарион, у тебя разброд в мыслях. Что еще за «символ веры»?

— Мишель, твое легкомыслие меня ужасает. Не ты ли клялся на каждом шагу, что путь к постижению абсолюта лежит через нравственное самоусовершенствование, что внешнее существует только внутри нас?

— Не надо понимать это буквально, вернее буквоедски. Ты зря тратишь свои силы и способности, пытаясь втиснуть свою деятельность в узкую рамку литературы. Ты, как беспутный мот, расточаешь свое духовное богатство без пользы. Ты променял философию на словесность.

— А тебе, Мишель,— ты уж прости меня,— природа отказала в эстетическом чувстве. Ты понимаешь искусство головой, без участия сердца, а это не многим больше, как если бы понимать его ногами. Ты мертвый логический скелет!

— Да ты не кипятись, Виссарион. Я понимаю, твои «Литературные мечтания» вскружили тебе голову. Ты стал падок на успех, ты завяз в нем, как оса в патоке. Тебе нравится, когда восторженные барышни вьются вокруг тебя, как жены-мироносицы. А вернее, ты вьешься вокруг них.

— Мишель! Откуда этот тон! Опомнись! Ты уже не в армии! Ты как будто руководишься в отношении ко мне словами знакомого тебе офицеришки: «Бью тебя, когда мне угодно и сколько мне угодно!» Забудь, Мишель, свои офицерские замашки!

— А что, Висяша, ты, пожалуй, воображаешь, что никто не видит твоего донжуанства. А я и не представлял себе, брат, что ты такой влюбчивый, а вернее сказать — влюбчивый. От слова «юбка».

И Мишель захохотал во все свое львиное горло.

— Мишель! — сказал Белинский, страшно побледнев.— После этого...

— Знаю, знаю! Наутек, да? Что ж, Виссарион, расстанемся — так расстанемся!

— О, я знаю, Мишель: человек для тебя ничто. Ты душевно жесткий. Ты дружбой не дорожишь. Ты можешь бросить человека, как изношенный сапог или истасканный галстук. Если бы ты не был брат Александры... Да все равно, скажу: знай, что и Николай Станкевич тобой тяготится, он назвал тебя Хлестаковым...

Этого Мишель не вынес. Выпуклые глаза его налились гневом. Он хотел что-то сказать, но от возбуждения задохся. Махнул рукой и выбежал.

Он быстро шел по парку, как всегда не разбирая дороги. Гнев испарился из него быстро. Он уже забыл о ссоре с Белинским. Мысли его обратились к философии. Идея постижения мира чистым разумом гипнотизировала его. С ним это случалось часто. Опьянев от философии, Мишель выбегал в парк и бродил здесь, поводя по сторонам своими крупными глазами, полными философского экстаза. Беда встретиться с ним в такую минуту: он набрасывался на случайного встречного, все равно на кого, и изливал на него весь свой фихтеанский жар.

Вот так и случилось и в этот раз. Он наткнулся в аллее на Тимошу Всегдаева. Тот быстро шел, размахивая чемоданом. Мишель нисколько не удивился неожиданному появлению Тимоши. Схватив его за отвороты сюртука, он сказал:

— Что такое человечество? Это бог, заключенный в материи, это...

Тимоша робко перебил его:

— Простите, Михаил Александрович... Я со срочным поручением к господину Белинскому Виссариону Григорьевичу. Он у вас?

Тут только Мишель увидел, что у Тимоши в руках чемодан, а сам он покрыт дорожной пылью.

Всегдаев рассказал Мишелю о событиях в Москве.

Мишель помрачнел. Подхватив Тимошу под руку, он повлек его за собой.

Когда они вошли в беседку, Белинский бросился к Мишелю. В ту пору в среде молодых московских любомудров были в ходу возвышенно сентиментальные изъявления чувств (в отличие от петербургских литераторов из аристократического кружка Вяземский — Пушкин — Плетнев, выражавшихся просто и иронически).

— Мишель! — воскликнул Белинский.— Ты стремишься к высокому, я — тоже, следовательно, мы друзья. Не говори мне, что мы разошлись. Наша связь неразрывна. Мы будем расходиться только в болезнях наших индивидуальностей.

— Виссарион, люблю тебя, ты человек духа. Я хочу, чтобы бог в тебе победил материю. А что такое бог? Это добро к людям. Но послушай, дела плохи.

Тут из-за широкой спины Бакунина выдвинулся Всегдаев.

— Здравствуйте, Виссарион Григорьевич. Я к вам нарочным из Москвы от Вологжанинова. Почте нельзя доверять...

— «Телескоп»?..

Белинский выхватил из рук Тимоши письмо.

— Он пишет,— сказал он глухо, преодолевая кашель,— что на квартире у меня был обыск, изъяли бумаги, и чтобы ничего недозволенного я с собой не вез. Меня ждет, возможно, арест, а уж во всяком случае личный обыск...

На семейном совете было решено, что Бакунины поддержат ходатайство о поездке Белинского за границу, может быть в качестве домашнего учителя при какой-нибудь семье. Все-таки попечитель Московского учебного округа родственник Бакуниным.

— Жаль Надеждина,— сказал Мишель.— Но думаю, он и в ссылке будет работать.

Белинский покачал головой:

— Из ссылки он вернется другой. Вот увидите. Помяните мое слово. Уже не будет он более ратовать за торжество истины, за стремление к справедливости. О, искаженный хороший русский человек! Разумеется, прямых каверз, подобно Булгарину, делать не будет, не станет одним из сочинителей доносительской литературы. А просто превратится в покорное колесико этой огромной чиновнической машины подлости и насилия. Словом, совершит то же движение слева направо, которое совершают в поисках удобной жизни разные люди, начиная от Уварова и кончая...

Все слушали это странное пророчество. Но Виссарион молчал. Он вдруг впал в задумчивость.

— И кончая...— сказал Мишель,— уж договаривай.

Белинский очнулся:

— Поверишь ли, я с печалью смотрю на будущее Полевого, Неверова, Каткова...

Всю ночь Белинский жег бумаги, а рано утром вместе с Всегдаевым