Смерть на брудершафт - Борис Акунин

Когда они отодвинулись друг от друга, девушка была румяна, молодой человек бледен.

Жалобно, с непонятной обидой Сима сказала:

— Ах, Алексей Парисович, что вы со мной делаете? Нехорошо…

Ту-ту-ту-ту! — деликатно, но твердо проклаксонил «руссобалт». Романов коротко обернулся.

Штабс-ротмистр изобразил аплодисменты и подал знак: а теперь уходи, уходи, самое время!

— Прощайте! — поднялся Алеша. — Меня зовут.

Она крикнула вслед:

— Так нельзя говорить! Не «прощайте», а до свидания! Я вам завтра протелефонирую!

Голова у Алеши шла кругом. Грудь от счастья раздулась, будто футбольный мяч.

— Молодцом, — похвалил Козловский, заводя мотор. — Только зря трижды обернулись, хватило бы и одного раза. Но ничего, главное, что недолго рассусоливали. В ваши годы надо с женщинами поменьше разговаривать. Вы говорили, у вас баритон — вот и пойте, они любят. Убалтывать прекрасный пол — это уметь надо. С возрастом приходит… — Он посерьезнел. — Ладно, прощание славянки закончено. Сейчас едем на поле, потренируем удары по корнерам. Потом в спортивный клуб, еще раз все проверим. В двадцать один ноль ноль оперативное совещание группы. После этого, в двадцать три ноль ноль…

Это была последняя пятница довоенной жизни. Погода в окрестностях Петербурга в точности соответствовала историческому моменту: было ясно и солнечно, но парило — с запада, со стороны моря, к столице империи подбиралась гроза. Но до Царского Села ей было ползти еще несколько часов, так что для футбольного мэтча опасности она не представляла.

На стадионе играл сводный гвардейский оркестр, на деревянных скамейках сидела нарядная публика, разделившаяся на две неровные половины, словно по негласному уговору занявшие одна левую, вторая правую сторону трибун. Справа зрители сидели гуще. Здесь преобладали военные мундиры, разбавленные белыми пятнышками дамских зонтиков. Такие же зонтики смягчали серо-песочную массу летних мужских костюмов и канотье, сгруппировавшуюся слева. Там сидели представители многочисленного немецкого землячества, явившиеся поддержать свою команду.

Картинка 17

Посередине, будто пограничная нейтральная полоса, зияло пустое пространство, где с удобством расположились репортеры и фотографы. Здесь преобладала немецкая речь. Оператор с синематографическим аппаратом, занявший переднюю скамью, тоже был германец.

В специально обустроенной ложе, охраняемой ординарцами и отделенной от прочих скамей узорчатыми канатами, находились почетные гости: очень высокий генерал с неподвижным обветренным лицом слушал какие-то объяснения полковника с вензелем на погонах; полковник волновался, то и дело снимая фуражку и вытирая платком распаренную лысину. Это были командующий гвардией его высочество Николай Николаевич и попечитель Российского футбольного союза его высочество Борис Владимирович. Чуть в стороне, восседал немецкий военный уполномоченный граф фон Дона-Шлобиттен, с лицом еще более застывшим, чем у Никника.

Над ложей развевались российский и германский флаги.

До начала игры оставалось всего ничего, с минуты на минуту должны были выйти обе команды. Судья и два его помощника уже стояли у боковой черты, озабоченно о чем-то переговариваясь и не обращая внимания ни на публику, ни на августейших особ.

Одному из газетчиков (репортеру «Ежедневного листка») удалось сзади подкрасться к самой ложе. Он подслушал, как Борис Владимирович сказал:

— …Я понимаю, что это очень некстати. Но отменять игру? Все равно что признать поражение без боя.

— А сокрушительный разгром? В такой-то момент! — недовольно молвил Николай Николаевич. — Черт бы тебя побрал с твоим футболом!

О том же в эту самую минуту говорил своим товарищам капитан русской команды, (а заодно и капитан Преображенского полка) барон фон Гаккель.

Он стоял в раздевалке, под иконой Николая Чудотворца; носатая балтийская физиономия раскраснелась от волнения, холеная эспаньолка воинственно топорщилась.

Игроки слушали своего предводителя сосредоточенно и сурово, будто перед настоящим сражением.

— Господа, нам предстоит защищать честь российской императорской гвардии. Бой будет тяжелым, неравным. Наша команда создана недавно, к тому же мы лишились нашего голкипера поручика Рябцева. Как вы знаете, он внезапно скончался от сердечного приступа, царствие ему небесное. — Все перекрестились. — Штабс-ротмистр князь Козловский новичок, да еще, как на беду, с прострелом в пояснице. Мы не вправе ожидать от него слишком многого.

У голкипера талия была обмотана толстым шерстяным шарфом. Козловский развел руками — мол, виноват, сам понимаю, но на все воля Божья. (Под шарфом, за спиной, у него была кобура с «браунингом» — куда еще прикажете его прятать?) — Посему стратегия у нас будет следующая. — Барон подошел к висящей на стене схеме. Офицеры сгрудились вокруг. — Главное — оборона. Ни в коем случае не подпускать противника к голу. В нападении только я и его сиятельство. Все прочие на двух линиях защиты. Смотрите на карту, здесь обозначена позиция каждого…

Пока игроки рассматривали чертеж, капитан трижды истово перекрестился на икону.

— Ну и самое главное. Вам не нужно объяснять политическое значение сегодняшнего мэтча. Вы знаете, какова нынче международная обстановка. Горячие головы сулят скорую войну с Австрией, а значит и с Германией. В команде противника много офицеров запаса кайзеровской армии. Если мы проиграем с постыдным счетом, это будет воспринято всеми как дурное предзнаменование. Николай Николаевич сказал мне: «Победы от вас не жду. Но позора не прощу. Коли проиграете, проиграйте достойно».

Офицеры зашевелились, а семеновец граф Сумароков горячо воскликнул, оборотясь к иконе:

— Николай-заступник, не допусти срама русского флага!

Фон Гаккель махнул рукой — словно саблей перед атакой:

— Вперед, господа! За Бога, Царя и Отечество!

Как и положено голкиперу, Козловский шел замыкающим. До речи капитана все его мысли были заняты только планом развертывания и операцией, но сейчас он вдруг остро осознал, что и предстоящее состязание — дело нешуточное, государственного значения.

Если немцы выиграют, как в Стокгольме, с разгромным счетом, берлинские газеты зайдутся восторженным визгом: русская гвардия побеждена. То-то из репортеров, пришедших на стадион, две трети немцы.

Но и это еще не все.

Картинка 18

Хоть штабс-ротмистр был человеком несуеверным, сердце у него защемило от тяжкого предчувствия. Как пройдет мэтч, так сложится и большая война. Это не просто футбол, а эпиграф к трагедии, предсказание оракула…

Глупости, мистика, тут же обругал себя Козловский. Исход мэтча, конечно, важен — иначе Никник здесь не сидел бы, но главное найти папку с планом и взять шпиона.