Андрей Платонов, Георгий Иванов и другие… - Борис Левит-Броун

Вся мускулатура в прошлом. Микеланджело видали?.. – свободны!

Нет, политики у них, конечно, дерутся.

Ругань и рукоприкладство там царят несусветные, базар в парламенте. Но базар в парламенте – дело повсеместное и вполне ментально здоровое, потому что – базар. Но сами итальянцы, не как исторический народ типа – этнос, а как топографически окружающая тебя публика, – хоть к ране прикладывай. Они и обманут (а обязательно обманут!) и предадут (а обязательно предадут!) с такой неподражаемой приветливостью, с такой мягкостью и доброжелательством, что… То есть они нанесли рану, их же к ней и прикладывай.

Итальянский герой – это хронический маменькин сынок, к тому же идиот. Причём если русский идиот считает себя не просто Петром I, а авианосцем «Петр № 1», то итальянский идиот вообще никем себя не считает. Он хочет немножко заработать много денег, а гордится исключительно содержимым брюк. Гордится-то гордится, но на поверку больше всего на свете нуждается не в женском лоне, а в маминой груди. Прямо как на рисунках у Феллини. Да и не только на рисунках! Сандра Мило даже на грани неизбежной пенетрации всё равно образует ходячее (извините, лежачее!) воплощение тёплой незлобивой мамы. А вот убийственная Анита Экберг – не мама, но…но и не грудь. Она исчезает… ускользает… оплывает в струях фонтана «Треви».

«Ты жена, ты любовница, ты ангел, дьявол, земля, убежище… бла-бла-бла» – что-то там бормочет Марчелло, но её нет, просто нет и быть не может, потому что она не мама. Облако, лебяжий пух, раппа montata (взбитые сливки)… что угодно, только не мама. А когда, перекочевав из глобальной киноинвективы “Сладкая жизнь” в злую короткометражку «Искушение доктора Антонио», инопланетная Анита, наконец, всё-таки есть, то является она в чудовищном образе сотрясающей землю гигантессы, а её неимоверные груди оказываются тряпичными, ненастоящими. Набитый ватой муляж. Почему? Да всё потому же… – не мама!

Итальянские мужчины до тридцати восьми живут с мамой (о, la mamma!). Потом, наконец, женятся, и через два года празднуют сорокалетие уже снова за мамочкиным столом, «победоносно» консумировав свой брак (о, mamma mia!!!). Это вам не поджарые пиренейские варвары, тренирующие нежность на быках. Паркая апеннинская сексуальность итальянцев содержит в себе что-то дряблое, что-то трогательно беспомощное, как долго предолго жданная и так и не состоявшаяся эрекция или как затравленные глаза Альберто Сорди. Ну, точь в точь Федерико, запахнутый в пальто и шарф (ну а как же!!!!… в Риме ж «ноль градусов»…. fred-do polare!!!), который пытается опереться на собственный неимоверных размеров (образ первоначальной творческой потенции), но вялый (образ увядания) пенис, а тот ему отвечает: «Che stanchezza!!!», «Какое утомление!».

Один польский еврей, женатый на француженке, работающий дерматологом в Германии и регулярно обожающий Италию «проездом», как-то сказал мне с мечтательной улыбкой: «Им не хватило только булок на деревьях! Это был бы парадиз!», и добавил наставительно и лукаво: «Парадиз на этом свете «aber absolut unmbglich ist! (однако, совершенно невозможен!)».

Это – польский еврей.

А итальянцы?

Булок-то им не хватило, но расслабились и размягчились они, похоже, как в раю.

Великий Индро Монтанелли, журналист и публицист, – сравнительно недавно ушедшая эпоха, – считал, что итальянцы не имеют национального характера. Мне было так странно это слышать по центральному итальянскому телевиденью. Казалось, сейчас на Монтанелли обрушится если не железное давило санкций, то уж наверняка – шквал возмущённого протеста и отвержения соотечественников.

Ни боже мой!.. То есть вообще никакой реакции!

А уже всё хорошо.

Уже всё сложилось.

Ну… почти всё…

У Феллини есть рисунок, очевидно предваряющий образную символику «Города женщин», изображающий его самого (опять!), в пучеглазом ужасе свергающегося на заднице по извилистой катальной горке прямо в лоно могучей, сан-дромилоанито-экберогрудой великанши, которая развитостью мышечной системы напоминает скорее великана.

В комике-облачке, вылетающем из уст великанши, восклицание: «Да! Это конец пути!». По пунктуации – скорей утверждение, по выражению лица героя – скорей изумлённый протест. Видимо, для мыслящего латинянина укоренённость итальянского характера в женских гениталиях – до сих пор не аксиома, а проблема. Да и потом, гениталии гениталиями, но фемина с маскулинными бицепсами – это что, секс-тип или ностальгия по наказующей материнской руке, жадное женское лоно, или тёплая материнская утроба? Тут даже скорее припоминается не танцующая Сарагина и не гигантесса-негоциантка из «Амаркорд», целиком прячущая лицо подростка между грудей (в этом навязчивом междугрудии прямо какая-то инфантильная тоска Феллини)…

Тут скорее вспомнишь купание Гуидо Ансельми из «8 1/2». Толстому и безнадежно взрослому Федерико Феллини страстно хотелось, чтобы ему, как меленькому, подтёрли попку и нежными сильными руками матери усадили в тёплую бадью детства. Италия – край почти неприкрытой тоски по матриархату. И вдруг опять же из «8!4» – Ансельми, седлающий каких-то баб и угрожающий им, ползающим на четвереньках, многохвостой плёткой. Эдакий половой доминатор (у Мастроянни очень смешно выходит!). Ну, тут, я вам доложу, просто опухнешь от ассоциаций! Это что ж получается, типа «… и интимные отношения с вашей матерью!»… так что ли? Вот ещё к итальянской бесхарактерности только эдипова комплекса не хватало!

В своих «эротических» рисунках Феллини проговаривает не только трюизмы вечно-мужской озабоченности, но и некую специфическую латинскую правду… правду позднего, перезрелого латинства.

В фильме «Рим» есть такой эпизод: в ночном открытом ресторанчике полупьяный (весёлый!) американец уверяет, что поселился в Риме единственно потому, что Рим – идеальный город для наблюдения конца света. Удивительная интуиция, сокровенная поэзия большого художника, не только знающего свою собственную ватность, но ощущающего всеобщую вату истратившего себя великого мира, – мира, сохранившего потрясающий «культуризм» былых времён: виллу Адриана, замок св. Ангела, купол Санта Мария дель Фиоре, «Давида» и капеллу Медичи, – всё-всё, что бессмысленно перечислять, потому что нет возможности исчислить, сохранившего недосягаемые шедевры и уже не способного создать что-либо соразмерное, бессильного досягать.

В том же «Риме» Феллини с камерой увязывается за идущей домой Анной Маньяни. Ну, вот оно… встреча с гениальной актрисой, момент истины, возможность катарсиса!

Голос Феллини за кадром говорит, что Маньяни могла бы быть символом Рима.

– Кто я…? – оборачивается Маньяни.

– Рима, представшего волчицей и весталкой…

– Чего-чего?.. – улыбается Анна.

– … аристократкой и оборванкой, мрачной шутихой… – я могу продолжать до утра!.. – голос Феллини.

Но, улыбнувшись прямо в камеру, Анна произносит:

– Федерико, иди спать!

– Можно задать тебе вопрос? – голос Феллини.

– Нет, я тебе не доверяю! Чао!.. – и Маньяни с доброй улыбкой исчезает за закрытой дверью.

Как говорил ему его собственный вялый пенис: “Che stanchezza!”… «Какое утомление!» Или, точнее: «Как я устал!..». Великая, величайшая из всех актрис, когда-либо встававших перед кинокамерой, Маньяни не почерпает в