Шоншетта - Марсель Прево

Мсье д'Эскарпи с участием осведомился о моем здоровье. Как это любезно с его стороны! За обедом он опять упражнялся в роли рассказчика. Он рассказывает очень хорошо, но мне несносны его истории – они страшно раздражают меня. Кажется, он заметил это и, взглянув на меня, внезапно умолк. Этот странный человек как будто читает в моих глазах мои сокровенные мысли.

Весь вечер он не поддерживал разговора. В гостиной он уселся рядом с Луизой, и они принялись вместе рассматривать какой-то альбом. Я сидела в кресле у огня и каждый раз, поднимая голову, встречала устремленный на меня взгляд темных глаз д'Эскарпи.

Я буду тверда и останусь непроницаемой; я умерла бы от стыда, если бы он угадал мои мысли.

31-го марта

Что служилось? Я страшно взволнованна и пишу эти строки, чтобы несколько успокоиться. Луиза только что легла; я отсюда слышу ее рыдания. Бедная милочка! Когда сегодня вечером мы пришли в свои комнаты, она с плачем бросилась мне на шею. Сначала я пробовала успокоить ее, думая, что это – один из тех первых припадков, которые часто случались со мной во время моей болезни, но ничто не помогало: Луиза продолжала рыдать.

– Да что же с тобой, моя дорогая Луизетта? – спросила я, – о чем ты плачешь? Скажи же твоей Шоншетте! Разве ты больше не любишь меня?

– Нет, люблю, люблю, – пролепетала Луиза сквозь рыдания, – это все он… он…

– Ну, что такое? Он огорчил тебя?

Держа ее в объятиях, я почувствовала, как она снова затряслась от рыданий. Я скорее угадала, чем поняла слова:

– Он… меня не любит… он больше не любит меня…

Признаться ли? Да, уж буду говорить одну правду в этой тетради ежедневной исповеди.

Тяжело иметь такое гадкое сердце, но, услышав эти слова, я почувствовала минутную вспышку торжества. Я все-таки протестовала:

– Что за глупости, Луизетта! Полно! С чего ты взяла? Он только на тебя и смотрит. Если бы я была кокеткой, я была бы страшно оскорблена тем, что он вовсе не обращает на меня внимания.

Луиза перестала плакать; я думаю, ей очень хотелось, чтобы ее разуверили: она упивалась моими словами; ее лицо прояснилось.

– Так ты думаешь? – начала она.

– Я уверена, глупенькая ты этакая! Чего же ты от него хочешь? Чтобы он весь день целовал тебя?

– Нет, я вовсе не этого хочу, – ответила Луиза неопределенным жестом, – но я хотела бы, чтобы он был откровеннее, чистосердечнее, когда мы с ним наедине. Он со мной слишком вежлив, слишком корректен… не знаю, понимаешь ли ты, что я хочу сказать. Он никогда не забывает известных границ, особенно с тех пор, как ты здесь, и я уверена – слышишь? – уверена что сегодня, прощаясь он колебался, поцеловать ли меня!

– Нечего сказать, важная причина, чтобы так огорчаться! Знаешь, что? Я прекрасно понимаю, что можно не желать целоваться на людях. Если у меня когда-нибудь будет жених, – ручаюсь тебе, что до нашей свадьбы он ни разу не поцелует меня.

Положив голову ко мне на грудь, Луизетта долго плакала; потом, не прибавив ни слова, ушла от меня и легла спать.

И теперь, оставшись одна, я чувствую то же беспокойство, что и она. Любит ли ее д'Эскарпи? Сумел ли он оценить это несравненное сокровище? Ах, теперь и я боюсь, что не сумел! У него, может быть, вообще пустое сердце, у этого Жана д'Эскарпи, которого и я, признаюсь, считала одно время выше толпы. Неужели он смотрел на Луизу, как на временное развлечение?

8-го апреля

Дни летят, а я все меньше и меньше понимаю свое собственное сердце. Чувствую, что мне надо уехать; между тем я просила продолжить мой отпуск, и мне позволили остаться здесь до свадьбы Луизы, которую пришлось отложить из-за каких-то формальностей. Я совершенно потеряла душевное равновесие и положительно жалею о том времени, когда я так страдала в Верноне: тогда я по крайней мере знала название своей болезни и ее причину, теперь же я брожу в потемках, и какая-то страшная тяжесть давит мне грудь. Меня неотступно преследует все одна и та же мысль: «Что думает сам д'Эскарпи? Чего он хочет? Почему он уже несколько раз пытался поговорить со мною наедине? Почему, вот уже целая неделя, как он под разными предлогами уходит от нас на все дообеденное время?» Я сержусь, что постоянно думаю об этом Жане д'Эскарпи; сержусь, что теряюсь, когда вижу, что он хочет заговорить со мной, что боюсь остаться с ним с глазу на глаз. В конце концов, что мне этот человек? Мне следовало бы думать об одной Луизе: она так печальна, так убита! Увы, я такая гадкая, что не нахожу слов, чтобы утешить ее!

Какая это отвратительная вещь – жизнь в свете! Мы, молоденькие девчонки, вступаем в нее, не умея защитить себя от мужчин, которые все в жизни знают, мы же даже не знаем, что нам защищать.

В этом году Пасха была поздняя – в конце апреля. Праздник застал обитателей маленького замка в грустном и тревожном настроении. Несмотря на свой вид добродушной бабушки, мадам Бетурнэ отлично видела натянутые отношения, возникшие между женихом и невестой. Вид Шоншетты, неспособной скрывать свои чувства и свое беспокойство, не мог рассеять ее тревогу. Вечера вчетвером у камина проходили теперь в тягостном молчании; день все проводили врозь; молодые девушки – в своей комнате, мадам Бетурнэ – в своей; у Жана вдруг явилась неодолимая потребность движения, и он, едва кончался завтрак, садился на коня и носился по песчаным ландам, через рвы и плетни, жадно глотая свежий воздух. Но его лицо становилось все мрачнее, взгляд тревожнее.

Между тем день свадьбы приближался; ее задержал только случай: трудно себе представить, сколько официальных бумаг требует государство от военного, желающего жениться. Документы Жана, залежавшиеся в министерстве, должны были прибыть – самое позднее – через неделю, после чего можно было и венчаться. Приданое было почти готово; обе молодые девушки работали над ним каждый день.

Утром, в день Пасхи, Жан причащался в деревенской церкви вместе с тремя дамами. Как у многих моряков, в его душе, несмотря на жизнь, полную приключений, сохранились нетронутыми верования его молодости. Опускаясь на колени перед решеткой престола, чтобы получить причастие, он случайно очутился рядом с Шоншеттой. Она невольно подняла на него взор и встретила такой чистосердечный и в то же время печальный взгляд, что тут же упрекнула себя за все то дурное, что позволила себе подозревать в д'Эскарпи. И причащаясь она молила Бога простить ее подозрения.

К завтраку все четверо вернулись домой в карете. Шоншетта совершенно безотчетно чувствовала себя счастливой – от радости ли, что «достойно причастилась», как говорится в благочестивых книгах, или от явившейся в ней счастливой уверенности, что у жениха ее подруги благородное сердце, – об этом она себя не спрашивала; за завтраком она все время болтала и всех оживила своей внезапной веселостью. Жан смотрел на нее, изумленный, что видит в совершенно новом свете молчаливую девушку последних недель; мадам Бетурнэ и Луиза не могли удержаться от улыбки.