Истории, нашёптанные Севером - Микаэль Берглунд

Bures eatnehat

Здравствуй, мать-земля

Тропинка идет вверх по сухим торфяникам, исчезает, потом появляется вновь. Через какое-то время она приводит меня в редкий лес. Кривые стволы берез. Тело будто чувствует, что тропинка здесь очень давно. Иду наискосок, к просвету. Наступаю на мох и упавшие гнилые стволы. Я знаю, что со временем земля забирает все — то, что я ищу, уже едва ли можно увидеть.

Иду от одной стоянки к другой. Первая вежа располагалась на возвышении, откуда открывался вид на море. Эта стоянка настолько старая, что сохранился лишь очаг. Кое-где поросшие мхом камни и высокая трава. На второй стоянке мягкими кольцами лежит опавший торф. Я уже была здесь и знаю дорогу. Перехожу через старый загон и иду мимо источника с чистой прохладной водой.

Более тихого места я не встречала. Дует ветер, но его совсем не слышно. Здесь уже давно нет веж, вокруг не бегают дети. Никто не ткет, сидя у жилища, не разжигает огонь в árran (очаге), не срезает осоку на стельки.

Бабушки и дедушки рассказывали нам, как они приветствовали землю, горы, стоянки и тропы, когда приходили сюда, но имею ли я на это право? Где же мое место, мой дом? Я говорила об этом с другими внуками принудительно переселенных саамов. Какую часть новых саамских округов и стоянок мы можем считать своими? Кто-то однажды сказал мне, что чувствует себя как дома на окраинах земель. По которым никто не тоскует. «Я словно вне границ того места, в котором живу, — поведал мне другой саам, — не могу сказать, что мне там неуютно, но эти границы мне не преодолеть».

Финно-саамский поэт Áillohaš (Нильс-Аслак Валкеапяя) как-то сказал, что мы носим свой дом в сердце. Возможно ли это, если тебя заставили покинуть его?

Могу ли я горевать по месту, которое никогда не было моим?

Со времен первых принудительных переселений прошло более ста лет. Тогда наша семья в последний раз перегнала оленей через море на материк. С тех пор поселение опустело. Изредка приезжая сюда, мы слышим его шепот. Тех, кто ничего о нем не знает, встречает лишь тишина. Нет никаких сведений о людях, которые когда-то здесь жили.

Таков след саамской истории: немного отличающаяся растительность, едва заметные возвышения, сожженные вежи. Наша история — это табличка, которую никто не повесил, глава, которой не нашлось места в школьных учебниках. В то же время уже не первый год идут судебные разбирательства между северными саамскими округами и Королевством Норвегия. Саамы борются за право пользования исконными оленьими пастбищами, которые их вынудило покинуть государство. В саамском округе Вапстен в провинции Вестерботтен коренное население подало иск против потомков принудительно переселенных семей. Обе стороны стали участниками судебного процесса из-за исторических обстоятельств, навязанных им Швецией.

Я ложусь на ворох сухих веток. Земля, разумеется, забирает старые поселения, но я скорблю по рассказам, которые исчезают вместе с ними. Они утекают сквозь пальцы, и потому я здесь. Varé, мой дедушка, жил здесь со своими братьями и сестрами. Как и их родители, Ристен и Гарена Йоуна. Это место было их домом.

Сначала я хотела написать их историю, но у меня ничего не получилось. Нашлась только черно-белая фотография в хельсинкском архиве: на ней мать и трое детей. Один из них — мой varé в десятилетнем возрасте. Его юпа выглядит изношенной, и я знаю почему. Они остались на месте зимовки, в Каресуандо, посреди лета, а должны были жить у моря. Им выделили комнату в здании районного суда, где они ютились вместе с тяжелобольным isá (отцом), прикованным к постели. Если дата верна, фотография из архива сделана сразу после его смерти. «Паралич в результате инсульта», значится в церковной книге. Ристен овдовела и осталась с ничтожным количеством оленей. Затем вся семья попала под принудительное переселение, и мать увела детей вместе с цугом (вереницей оленей). В 1923 году они добрались до гор в муниципалитете Йоккмокк.

О том, как они жили дальше, неизвестно ничего. Они не хотели об этом рассказывать. Сегодня я знаю, что моя семья — не единственная: в земле Сапми, на которой я выросла, многие люди перевязали свои раны молчанием.

Так появилась эта книга, в которой я могу рассказать о тех, чьи истории сохранились в записях, архивах или людской памяти. О тех, у кого есть фотографии, письма, стихи и документы. Я благодарна им за каждое слово и за все, чем они поделились. В их историях мы можем угадать свои. Каждая из них помогает мне увидеть собственную семью.

За эти годы я взяла множество интервью — как у тех, кто был принудительно переселен, так и их детей и внуков. Мне также посчастливилось использовать интервью, взятые у пожилых саамов, которых уже давно нет в живых. Этот текст состоит из хора голосов. Коротких рассказов, йойков, воспоминаний. Я переплела и соединила их, используя яркие нитки, но иногда в полотне встречаются дыры и тишина. Устных рассказов со временем все меньше. Мне пришлось смириться с тем, что форма этого текста, как и всей саамской истории, похожа на разрубленные топором плетеные оборы. Их нити не истрепались, но они резко обрываются, и восстановить рисунок практически невозможно.

За время работы над книгой люди, у которых я брала интервью, начали уходить, один за другим. И каждый раз я чувствую, что теряю с ними частичку себя. Кому теперь задавать вопросы? Я слышала много историй о принудительном переселении от людей, чьи рассказы кто-то должен записать. Рассказы тех, кого принудительно переселили после того, как с севера на их земли пришли другие саамские семьи. Надеюсь, они еще успеют рассказать свои истории. Потому что для многих рассказ о пережитом — это способ исцеления. На моем любимом языке слова «рассказывать» и «помнить» выглядят практически одинаково: muitit переводится как «помнить», а muitalit — как «рассказывать». То, о чем мы повествуем, хранится в нашей памяти.

Giitos eatnat (большое спасибо). Спасибо muore, varé, áhkku, áddjá (дедушкам и бабушкам) — моим и другим. Это полотно я соткала для вас. Этот йойк — о вас.