Рим – это я. Правдивая история Юлия Цезаря - Сантьяго Постегильо

Цезарь знал, что Лабиен имеет в виду события во время осады Митилены.

– Между друзьями нет долгов, – повторил он, продолжая собирать многочисленные папирусы, разложенные на столе.

Лабиен снова улыбнулся. Он знал, что его друг всегда ведет себя так, и все же полагал, что обязан Юлию Цезарю многим, если не всем.

– Однажды я добьюсь того, чтобы ты по-настоящему мной гордился. И не только из-за моей помощи с бумагами или предложений насчет того, как половчее разгромить этого мерзавца Долабеллу, – добавил Лабиен.

Цезарь собирался было ответить, но тут возле них остановился Цицерон:

– Уверен, ты неплохо выступишь во время reiectio и прочих судебных процедур, но вряд ли хоть полдня продержишься перед Гортензием и Коттой. Полагаю, ты догадываешься, почему суд выбрал главным обвинителем тебя, а не меня.

Юлий Цезарь подождал несколько секунд. Он лучше всех знал, что речь его, строго говоря, была провальной, но счел себя обязанным ответить на выпад Цицерона.

– Ты выступал блестяще, зато я привел больше доводов и назвал свидетелей, – возразил он, подчеркивая, что выбор судей оправдан и справедлив. – Ты насмехался надо мной, но суд решил, что мои обвинения убедительнее, а упоминание свидетелей – не ошибка, а дальновидный замысел.

Теперь улыбнулся Цицерон, пусть и несколько развязно.

– Ты ведь даже не догадываешься, почему выбрали тебя. – Он покачал головой. – Клянусь Геркулесом, Гортензию и Котте будет легче, чем я думал, а твой cursus honorum, твое восхождение по лестнице должностей, если ты стремишься к этому, закончится в этой базилике в день суда, ибо суд этот будет самым коротким из всех с начала времен, а все из-за твоего невежества.

Лабиен яростно ринулся к спорщикам и встал между ними. Цицерон отступил. Его помощники тоже двинулись вперед, чтобы встретиться с Лабиеном лицом к лицу. Цезарь взял друга за руку и потянул назад. Но он понимал, что одно дело – не ввязываться в драку, а другое – позволить Цицерону публично оскорблять его посреди базилики Семпрония.

– Они выбрали меня, потому что я собрал больше улик против Долабеллы, вот и все, – вызывающе возразил он. – А ты говорил о государственных делах и родственных связях.

Цицерон сделал знак, и его помощники отошли в сторону.

– Нет, дорогой, все было иначе: ты выложил судьям все, что у тебя есть против Долабеллы, и ничего не оставил про запас, как сделал я. Теперь они знают, что у тебя нет достаточно убедительных доказательств, и Гортензий с Коттой легко смогут все опровергнуть. Ты выдал все, что у тебя есть, и не сумеешь застать их врасплох. Ты даже не догадываешься, с кем имеешь дело. Долабелла непобедим. Надеюсь, твои свидетели доживут до суда.

– Что ты имеешь в виду? – насторожился Цезарь.

– Твоя наивность поражает меня. Я имел в виду лишь то, что сказал: я бы хотел, чтобы строитель и жрец явились на суд живыми и невредимыми. Ты ведь и сам некогда пострадал от жестокости Суллы и его приспешников вроде Долабеллы. Должен ли я объяснять, на что способны сенаторы, когда дело доходит до защиты их интересов?

Юлий Цезарь хранил молчание. Возможно, он поступил неправильно, обнародовав имена своих главных свидетелей так рано, но накануне вечером он понял, что у него слишком мало доводов, и упоминание свидетелей казалось единственным выходом. Надо было доказать плебсу, что он хорошо подготовил дело.

– Ты ведь и сам знаешь, что все это выглядело так себе – выскочка, новичок, ни разу не участвовавший в риторических битвах. – Цицерон подошел ближе. – Они выбрали тебя, потому что ты худший и к тому же не знаешь, что и когда следует говорить. Ты предсказуем и неопытен. И судьи, все пятьдесят два iudices, выбрали самого слабого соперника для своего приятеля, сенатора Долабеллы. На тебя сделали ставку, Гай Юлий Цезарь, потому что ты – худший обвинитель из всех возможных.

Окутавшая их тишина была похожа на плотное облако.

Базилика опустела, остались только Цезарь, Лабиен, Цицерон и двое его помощников.

– Помолчи. Потом поразмыслишь над моими словами, – заявил Цицерон. – Во имя всех богов, быть может, у нас еще есть надежда. – Он сделал глубокий вдох. – Послушай, юный Цезарь, я хочу дать тебе совет. Я дам его тебе, ибо мне не нравятся такие, как Долабелла, и я считаю, что пора положить конец продажности, которая подрывает основы римского государства и может отнять у нас будущее. А ты, хорошенько подумав, сумеешь правильно истолковать мои слова. Быть может, Фортуна, Минерва и прочие боги помогут тебе неожиданным образом, и ты хотя бы немного напугаешь защитников Долабеллы.

– Нам не нужны советы того, кто проиграл divinatio, – презрительно заметил Лабиен, не в силах мириться с пренебрежением, которое Цицерон проявлял по отношению к его другу.

Но Цезарь поднял руку, призывая Лабиена к молчанию.

– Что это за совет? – спросил новоизбранный обвинитель.

Цицерон покосился на Лабиена.

– Это совет не проигравшего, а победителя в трех судах. – Он перевел взгляд на Цезаря. – Не будь обвинителем. Никто не любит обвинителей. Учись быть защитником.

Сделав это заявление, на первый взгляд противоречивое, Марк Туллий Цицерон развернулся и вышел из зала вместе с помощниками.

– Нелепость, – сказал Лабиен. – Защитники – Гортензий и Котта, а ты – обвинитель. В его словах нет ни малейшего смысла. Ты понял, что он имел в виду? Он насмехается над нами. Вот и все.

– Не знаю, что он хотел сказать, – признался Цезарь, – но Цицерон ненавидит продажность так же, как мы с тобой, и в его словах наверняка содержится доля правды, – задумчиво добавил он. – Он не насмехается.

– Но обвинитель не может быть защитником, – настаивал Лабиен. – Это невозможно. Это…

– Похоже на загадку, – перебил его Цезарь, не отрывая взгляда от мраморного пола базилики. – Итак, я должен стать защитником обвинения…

– И то и другое одновременно?

– И то и другое одновременно, – подтвердил Цезарь, подняв взгляд.

– И как это?

– Понятия не имею.

Domus Юлиев

Той же ночью

Они были у себя в спальне.

Они обнимались.

Юлий Цезарь полулежал, привалившись спиной к подушке. Корнелия, свернувшись калачиком рядом с мужем, водила тонкими пальцами по его шее. Он чувствовал, как жена нежно касается его кожи.

– Судьи выбрали меня обвинителем, потому что я худший, – сказал Юлий Цезарь.

– Они выбрали тебя, потому что считают, что ты худший, – отозвалась Корнелия, обращаясь к обнаженной груди мужа, и закрепила сказанное сладким поцелуем в ложбинку между ключицами.

Он улыбнулся, тронутый этим проявлением любви и поддержки:

– Ты всегда добра ко мне и всегда находишь слова, которые меня ободряют. Я отдал бы свою жизнь