Юрий Богатырев. Чужой среди своих - Наталья Боброва

При этом я не могу сказать, что ему были как-то особенно близки принципы «Современника». Юра был человек абсолютно без всякой «идеологии». Прежде всего, он был очень хороший профессионал. Я думаю, что он мог бы играть абсолютно в любом театре. И по форме он мог быть и очень острым, и очень пластичным, и очень музыкальным… Он замечательно пел, играл на рояле, прекрасно двигался, несмотря на свою не очень ловкую на первый взгляд фигуру. Он же успел еще поучиться в эстрадной студии…

У него был совершенный актерский аппарат, которым он потрясающе владел. Поэтому не было у него никаких «принципов» – в смысле играть только в определенном театре. Он просто любил играть. И умел хорошо это делать.

Какой ценой – другой вопрос.

«Мне иногда кажется, что актерская профессия вообще исключает отдых», – как-то обронил он.

На «Тартюфе», например, ему часто приходилось за кулисами горстями пить адельфан – так было плохо с давлением…

При этом у него никогда не было проблем с дисциплиной. Он был чрезвычайно дисциплинированный человек. Я вспоминаю, что на съемках «Обломова» и «Механического пианино» работали идеально только Юрий Богатырев и Андрей Попов. Они всегда знали текст, всегда появлялись на площадке вовремя, полностью готовыми к работе. Никогда нельзя было видеть их на репетиции бродящими перед камерой со сценарием в руках, повторяющими текст. Юра всегда готовился заранее, текст знал наизусть. То же самое было и в театре.

* * *

Была ему свойственна и ирония – это замечательное актерское качество. Он понимал, что все время нужно себя контролировать. Ни в коем случае нельзя все принимать всерьез. Все время должно быть некое «недреманное око», которое пощелкивает тебя по носу, когда тебя начинает непроизвольно куда-то заносить.

В этом смысле он был совершенно идеальным актером. И во всем, что бы он ни делал в жизни, он всегда был актером.

Я думаю, если бы его на месяц поселить где-нибудь на необитаемом острове – он бы все равно там лицедействовал. К тому времени, когда за ним приехали бы, на этом острове можно было бы найти следы существования четырех или пяти Юриев Богатыревых: отчаявшегося и пытавшегося покончить жизнь самоубийством, и, наоборот, какого-нибудь трудолюбивого Робинзона, и сибаритствующего бездельника, и старого морского волка… Там все было бы. Причем активность этого пребывания подтверждалась бы весомыми зарубками, кострищами, недостроенной хижиной… Это был его способ жизни, способ существования.

* * *

Он никогда ни у кого не просил помощи ни по какому поводу. Ни денег в долг, ни тем более квартиры…

Моя мама, которая его очень любила, часто сама предлагала помощь:

– Юрочка, если что надо, ты говори.

– Нет-нет, спасибо…

Потом, когда он получил новую квартиру на улице Гиляровского и там уже устроился, он пригласил родителей на новоселье. Они поехали. Он был счастлив – наконец свой собственный угол, а не общежитие ради Христа. Там на стенах висело много его картин, афиш, было огромное количество книг, наконец, стоял стол, где в идеальном порядке лежали краски. Маме очень понравилась квартира, и она была рада, что Юрочка наконец-то устроился.

* * *

Последний раз мы с Юрой много общались на съемках фильма «Очи черные». Это было в Костроме, где снимались его сцены. Он тогда произвел на меня достаточно грустное впечатление. Последний период своей жизни он явно был не в своей тарелке…

…У него всегда был большой круг друзей обоего пола, постоянно менявшихся. В основном коллеги или люди, которых он встречал в театре, на съемочных площадках. Там возникали и влюбленности, и творческое общение, и дружба. Мог смертельно по-детски обижаться на кого-то и затем прощать… Все знали, что он очень верный и преданный друг. Компании одновременно и любил, и не очень жаловал – порой с удовольствием ходил в гости и в то же время часто сидел дома в одиночестве… Но нередко устраивал застолья и у себя – такое тоже было.

* * *

Говорят, он пил.

Последнее время действительно выпивал прилично. Но алкоголиком не был, а был, скажем так, бытовым пьяницей. Пил он не от потребности выпить, а таким образом снимал стресс – надо было организм как-то освобождать. Но в принципе, я думаю, он с этим бы справился. У него не было ничего такого фатального… К тому же он ложился лечиться в больницу, откуда его возили в театр на репетиции.

Видимо, все, что ему мешало как актеру, организм отторгал автоматически. Так же с курением – он то начинал, то бросал. В общем, он не курил. И без всяких усилий бросил бы пить окончательно, как только у него бы упорядочились отношения с самим собой…

То, что с ним происходило, думаю, было связано с его внутренним разладом…

Не было покоя в его душе. Не было гармонии, не было согласия с самим собой.

* * *

Я думаю, сегодня его карьера расцвела бы вовсю. Ему были бы подвластны любые жанры. У него был бы огромный успех у публики.

На самом деле он прекрасный комедийный актер. Думаю, на него многие делали бы ставки, особенно в антрепризах. Мало того, что коммерчески это имя звучало бы, но и диапазон был бы мощный. При его фактуре, позволяющей что угодно играть – начиная от Гамлета и кончая опереточными персонажами, – это вполне реально.

Сейчас артиста такого масштаба и такого калибра просто нет.

Сегодняшние инфантильные актерские девочки и мальчики – все-таки другие. При всем моем уважении к их профессионализму, не могу себе представить Юру в одной компании с ними… Как-то не сомасштабно.

А Юра был действительно совершенно органичен во всем. Таких уникальных артистов теперь нет.

Для режиссера всегда очень важно понимать, что артист не может. У Юры этого так и не обнаружилось за время профессиональной работы. Было совершенно непонятно – что же он не может. Он мог делать все что угодно, и все – блистательно и легко, казалось, совершенно без всякого труда. Все у него легко перетекало из жизни на сцену или экран – и обратно.

* * *

Когда уходит относительно молодой человек – трудно представить его стариком. Можно ли представить старого Лермонтова? Или старика Есенина – заслуженного поэта, члена Союза писателей?

А вот пожилого Юру – можно, и даже замечательно. Почему-то уже в Щуке все представляли, каким чудным народным артистом он будет в восемьдесят лет.

Входит этакий благородный дивный красавец-старик, старый артист МХАТа, в дорогой распахнутой шубе… С холеным лицом, естественно, с тростью в руках… И начинает вести курс…

Или в этой же шубе, с тростью идет по Камергерскому прогуляться до автомобиля…

Встретившись с ним, можно поговорить о том, как ужасна нынешняя молодежь, как стало невыносимо работать. Или, наоборот, он будет счастливо хохотать и восторгаться замечательной молодежью, которая у нас растет.