Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

голубыми грустными глазами – и покачал головой, точно не доверяя моим словам:

– Хорошо вы говорите… смотрите только…

Я с живостью схватила его за руку, радостно улыбаясь.

– Иван Николаевич, милый, и как же вам не грешно! Да вы взгляните только на меня. Ведь от одного сознания, что вы здесь, я вся преобразилась – сразу чувствую себя лучше, спокойнее как-то. Да не стоит и толковать о таких несуществующих вещах, – давайте лучше чай пить…

А когда он ушел, я заперлась на ключ и упала на кровать, задыхаясь от слез. Я плакала не потому, что любовь моя – без ответа, я знаю это, и еще ни разу слезы не навертывались на глаза… Я плакала оттого, что полюбила чужого, которому все наше непонятно и чуждо, как наш язык…

Отчаяние, страшное, безграничное отчаяние охватило душу, и я была бы рада умереть…

И перебирая в уме всю свою прошедшую жизнь – нахожу один вопрос: отчего, отчего я не встретила раньше человека, которого могла бы полюбить? Если я на курсах жила замкнуто в тесном кружке товарок – то по России пришлось мне поездить немало.

Отчего – ни на голоде, в глуши русской деревни, ни на Кавказе, ни в Финляндии, ни во время бесконечных переездов из края в край России, в вагоне железной дороги – отчего, отчего я не встретилась с ним?

И я рада была ухватиться за мысль, что тем более не надо мне его любить… что это безумная любовь, – так лучше вырвать ее из своего сердца и победить себя самое…

Все равно нет выхода…

Если бы даже он и полюбил меня? Что ж, поехал бы он, этот изящный парижанин, со мной в нашу русскую деревню лечить баб и мужиков? согласился бы он променять весь блеск, всю прелесть цивилизации «города-светоча» – ville lumière – на нашу русскую тьму и бедность?

Нет, нет и нет…

А беспощадный внутренний голос спрашивает: а если бы он, твой милый, любимый, сказал: я люблю тебя, останься здесь со мною навсегда… отвечай, отвечай, – согласилась бы ты?

И при одной этой мысли целый ад поднимается в душе…

Нет, так лучше, что он не любит меня… по крайней мере, я одна страдаю…

21 июля, воскресенье.

Бертье сломя голову прибежал с извинением, что ему наконец, удалось найти товарища, согласного перемениться номером. Сдаю в пятницу. А как быть с книгой? придется написать ему, спросить – куда и кому ее отдать.

23 июля, вторник.

Получила ответ. Mademoiselle,

La seule raison qui m’ait empêché de vous répondre depuis quelque temps – c’est que je n’ai pas eu une minute libre. J’étais occupé par des opérations que je faisais faire à des personnes de ma famille et il m’était impossible de trouver un moment pour vous voir. Si vous voulez me rendre le livre je vous prie de l’apporter un matin à neuf heures, cette semaine, à Boucicaut.

Mes sentiments les meilleurs et les plus dévoués.

E. Lencelet.

22 juillet 1901153.

24 июля, среда.

Чтобы приехать в Бусико к девяти часам утра, надо было встать рано. Я сплю долго по русской привычке – и очень торопила madame Odobez с утренним завтраком. Я старалась не думать о нем… как будто бы иду только по делу. Но зеркало предательски отражало мое оживленное лицо, всю такую стройную фигуру в белом платье.

Я решила надеть что-нибудь темное, старое некрасивое, но на улице такая жара, такая жара, – иначе как в белом днем и выйти нельзя.

Когда я приехала в Бусико – его еще не было. Ждать пришлось долго, чуть ли не целый час. Я усердно читала Constitutionnel – Esmein’a, чтобы не терять времени даром. И все-таки увидела его еще издали, когда он быстро подходил к павильону. На этот раз он был без черной шапочки – мне бросились в глаза редкие волосы на голове. Такой молодой и уже… лысый. Видно, хорошо провел молодость.

Он увидел меня в коридоре, остановился, поздоровался!

– Извините, я опоздал и очень спешу. Все это время я был так занят. Одна из моих кузин больна – ей делали операцию… вероятно, она умрет.

– Вот ваша книга, – сказала я, не смотря на него. – Очень вам благодарна. Вы правы – читать ее было бесполезно, я все равно ничего не поняла.

Он взял книгу и пошел немного проводить меня. Я шла быстро, опустив голову, стараясь не слышать звуков этого чудного тихого голоса, который, казалось, проникал прямо в сердце.

– Прощайте, – сказала я.

– До свиданья. Извините, что не провожаю вас до дверей, – я должен скорее вернуться.

Мне и не надо было, чтобы он провожал меня до дверей. Я спешила уйти из этого госпиталя и, едва сев в конку, раскрыла Конституционное право… Экзамен скоро…

27 июля, суббота.

Сдала экзамен. Теперь скорее бежать отсюда. Взяла билет на Лондон прямого сообщения Париж – Руан – Диепп – Ньютавен.

Иван Николаевич пробудет здесь еще с неделю, а потом идет пешком путешествовать по Швейцарии. Звал меня пойти с собой – отдохнуть от экзамена. Я отказалась: там такая чудная природа, все расположит к мечтам.

Нет, я уеду лучше в такую страну, где все для меня ново, где язык непонятен, где ничто, ничто не напоминает о нем. В совершенно другой обстановке я наверное скорей забуду о нем, а масса новых впечатлений – не дадут мне и опомниться. Я составила себе целую программу, что делать: по приезде прежде всего – овладеть немного языком, а потом – ознакомиться с женским движением и физическим воспитанием детей, с народными университетами. Все это полезно – и пригодится в моей будущей деятельности.

Лондон, 1 августа.

Город громадный, город – чудовище, раздавил, уничтожил меня. Бесконечные улицы, однообразные дома… до такой степени однообразные, что можно позвонить, войти и не заметить, что это чужой дом.

На улицах – движение еще больше чем в Париже, беспрерывно снуют на велосипедах мужчины, женщины и дети. Язык гортанный, шелестящий, которого я не понимаю… все ново и чуждо…

Я поселилась на одной из окраин города, в одном из бесчисленных красных уютных домиков. Мой случайный знакомый по русской читальне дал адрес одного из своих земляков, который служит наборщиком в одной из здешних типографий. Этот услужливый и милый юноша помог мне устроиться первое время и будет показывать Лондон.

3 августа, суббота.

После французских семей, где самое большее – двое, трое детей, английские невольно удивляют своею многочисленностью. Я уже успела отвыкнуть от наших русских больших семей – и теперь как-то странно снимать комнату в семье, где пятеро-шестеро детей.