Каменный мост - Александр Терехов

Позже, уже в Москве, волею обстоятельств мы с женой на два месяца нашли приют у Оли на Куусинена. Влад там уже появлялся от случая к случаю. Вот эти два месяца и есть период, когда я мог бы узнать или выспросить поподробнее, что у нее на душе. Но я, извините, имел достаточно своих проблем, чтобы нагружаться чужими. К тому же я полагал, все, связанное с Владиславом, для Оли болезненно.

С Олей были у меня отношения чисто дружеские, основанные на благодарности – приютила нас, бездомных, бескорыстно, в Москве это много значит.

Ни о какой любви моей к Оле или Оли ко мне, извините, речи даже близко идти не могло. И не только потому, что я был женат и не собирался бросать жену (вот тут и место написать «а потому, что я ее не любил», ну!). Как видите, кроме жизни и страстей Ольги Вознесенской и Р-ова-младшего существовали другие люди и другие страсти, хотя, как я понимаю, для людей, ведущих «следствие» и конструирующих свои версии, чтобы обязательно привести их к стадии вынесения приговоров, моя жизнь и мои переживания глубоко неинтересны.

Оля жила как птичка Божья, все возникающие хозяйственные проблемы я решал сам, удивляясь, как живет она одна? Что ест? Кто готовит? Стирает? Ходит в магазин? От родителей ее поступали шмотки, книги и деньги, которые она тратила на сигареты. Я должен был кормить троих взрослых между приемами гостей.

Теперь о Владиславе. Владислав привлекал к себе людей своим положением, фамилией, деньгами, обаянием, легкостью, «общей одаренностью», отчего и был добычей, как правило, тщеславных женщин. Как в их число попала Оля – для меня тайна. Может быть, она видела его иным? Или была все-таки тщеславна? Или избалована и не могла без дальнейшего «балования» себя кем-то? Баловать женщину, молодую и красивую, – не всякому по зубам, по средствам.

Внешне она была со мной приветлива, улыбчива, легка – одной ей все-таки было тоскливо, а тут какое-никакое общение. Спала она мало, мы забалтывались порой за полночь, и потом свет у нее долго не гас. Думаю, она страдала бессонницей. А скорее всего спала наяву.

Не знаю, кто бы мог разбудить ее. Так и лежала с сигаретой, книгой и улыбкой на кухне. До нашего вторжения и после, при наших редких визитах. Мириться с таким образом ее жизни мог бы только очень влюбленный в нее человек. Я таких вокруг нее не замечал (вот тут уместно свести кое с кем счеты), и сам (не может отойти, как привязанный), увы, таковым не являлся.

Вскоре мы съехали от Оли в нанятую мной квартиру, и наши встречи стали совсем эпизодическими: какие-то дни рождения, звонки. Владислав тоже испарился с горизонта. Почти. Встречались ли они это время – не знаю.

Однажды он мне позвонил и сообщил: Оля лежит в Кремлевке, в нервном отделении. Сказал: она не прочь, чтобы именно я ее навестил. Я понял так, что это просьба скорее всего самого Влада, у которого душа все-таки за нее болела. Я навестил. Вроде как «уполномоченный представитель». Что называется «в чужом пиру похмелье». Согласитесь, не очень уютная роль.

Постоянно я вставлялся в эту историю в качестве персонажа, и до сих пор меня, отряхнув пыль, вынимают из ящика, чтобы я сыграл в этом театре. Сам виноват. Нечего было пользоваться даровым гостеприимством. За все в этом мире человек платит (пустотелые слова, свидетель оправдывается).

В больницу, как я пришел, Оля была рада по-настоящему. Но откровенного разговора не получилось, да и получиться не могло! Фальшивая ситуация и масса недомолвок, плюс – обстановка дурдома. Ни она не рвалась в откровенность, ни меня, которого она, подозреваю, воспринимала только в отраженном от Влада свете, не тянуло заговорить о том, что же все-таки ее тяготит: такое место, как психушка, обязывает к осторожности (допустим…).

Тонкое это дело – женская душа. Да еще когда женщина, как я позже выяснил у подруг (зачем? что случилось после ее смерти? в чем тебя обвиняли?), периодически предпринимает попытки самоубийства (звучит злорадно и опирается на сплетни; как же «бережность» к «святым вещам»? как же «никто не имеет права на чужую жизнь»?) и попадает в лечебницу.

Обвинять Владислава в чем-нибудь – это все равно что обвинять канаву на дороге в нанесении увечья человеку с дефектом зрения, бредущему по этой самой дороге.

Все, что Вы пишете о каких-то там мистических мужьях, для меня полный темный лес.

Я не видел ни одного живого мужа ни разу (опять тебе важно пнуть Мезенцова). Не слыхал о таковых. Может, Мезенцов был мужем? Я даже этого не знаю, извините. А он опять появится. В финале. Как в драме «Маскарад», тот самый роковой человек (что ты хочешь сказать? ненавистная интеллигентская уклончивость, капризность пишущего сословия! что означает «появится в финале»? ты и про Мезенцова говоришь «роковой»?!).

Финал.

Оля позвонила после длительного перерыва.

Попросила о встрече (не думаю, что этому нашлись свидетели). Мне это показалось странным (нищая, однообразная песенка-отмазка…), но я помню добро (других, конечно, мотивов для встречи с ослепительной девкой у тебя быть не могло! мы в это верим!) и отказать ей не мог. Мы встретились в городе, прошлись бульварами, дошли до моей квартиры (отличное место для формальной встречи!), зашли, распили бутылочку сухаря. Она только пригубила (предстоит доказать, тут мало мимолетного утверждения, свойственного чистой правде), я в таких делах понимаю, сам пьющий, ей это было не нужно. Вид у нее был свежий, цветущий, отнюдь не вид опустившейся и пьющей женщины (оправдаться, почему вообще наливал, выходит, свидетеля обвиняли: только из психушки, ей категорически… алкоголь!).

Очень, помню, прифрантилась (да – внимание! – похоже, тот самый день – 29 ноября). Вся сияла (я не виноват, наряжалась не для меня, вы что-то сделали с ней потом). Но в глазах – что-то опять от сломанной куклы. Это мне скорее хотелось немного выпить, чтобы легче переносить неловкость и фальшь встречи (еще раз – она не пила, так это важно, а фальшь встречи – если она тебе безразлична, если ты старше ее лет на пятнадцать – ты о чем говоришь?): опять она (перестал называть ее по имени) ни о чем не говорила серьезном, я не мог даже предположить, что у нее в душе делается. Смеялась, шутила. Я говорил какую-то чушь… (может, и так, или все забыл – хотя весть о смерти навечно печатает в память последний разговор, да еще в мозги пишущего – или больно помнить?). Сейчас, конечно, винишь себя, говоришь: «Если бы знать…» Схватил бы, задержал, запер. Так весь фокус: откуда знать-то? Ведь жили вдали друг от друга, каждый по своей судьбе… Вот кто рядом был, они-то куда смотрели (крепко, выходит, на тебя тогда наехали)? Все эти бывшие и настоящие мужья и подруги (у свидетеля хватает отваги, ему Вознесенская не показалась суицидальным шизофреником, услышавшим голос: уходи!).

Я не знал, как она жила последнее время. Она ни взглядом, ни жестом не дала понять, что ей плохо.

Ночью позвонил Мезенцов и сообщил, что она приняла большую дозу снотворного (вот как ловко пытаешься выскочить из последней встречи под шумок страшного… а так естественно было бы литератору описать прощальные слова, как уходила… и думал ли я, в тот самый момент… я ее проводил до метро… посадил на такси… ее кто-то ждал, назначена встреча… выйти проводить уже не мог потому, что набрался порядком… или ждал водопроводчика… ужасно устал… как-то не подумал, даже в голову не пришло… Неужели ты не проводил ее до Куусинена, почему бы об этом прямо и легко не написать?).