Летописец. Книга перемен. День Ангела - Дмитрий Вересов

Тряпку, которой Аня разгоняла по полу грязную воду, все же следовало отжать, хотя бы для того, чтобы ради драматургической достоверности воспроизвести звук грохочущего в водосточных трубах потока. Но получилось неловко и неубедительно, как и Анино пение, и она расстроилась и замолчала.

– Ну я приду без крика, без шума, ну найду какой-нибудь повод, – мощно, но сдержанно, словно пробуждающийся вулкан, поддержала вдруг Эм-Си, жалостливая – сил нет. – Ну продолжай, гёрл, как там дальше? Смелее, птичка моя.

И Аня, тут же простив ей за «птичку» утреннюю бестактность, улыбнулась, смущенная, и старательно продолжила, расслабленно и непринужденно порхая вокруг швабры, по-женски заменяя экспромтной мелодией ее отсутствие, подгоняя ритм, чтобы удобнее было двигаться, и даже дерзнула было покуситься на святое – на слова то есть, но не успела, потому что пол был домыт и песня как раз закончилась.

– Вот такая ботва, прикинь, бывает не до смеха, – во весь голос вывела напоследок Аня, – в общем, было трудно без тебя, Вован, хорошо, что приехал! Хорошо, что приехаа-ал!

Из-за входной двери вдруг раздался кудахтающий смех, явно долго сдерживаемый и потому перестоявшийся и неприятный, и сразу же вслед за этим дверной звонок пропел три аккорда, на которые был настроен, и под них, между прочим, вполне можно было начинать концерт сначала.

– Это кто же будет? – как бы сама себя, но все же достаточно громко, так, чтобы услышали за дверью, спросила Аня.

– Энн, свои, – с веселой торжественностью произнес смутно знакомый голос, – не Вован, конечно, а…

– Войд! – восторженно взвизгнула Аня, узнавая, и распахнула дверь. – Войдик! Сто лет тебя… Это что же с тобой сделалось?!

– Не Вован, конечно, а… Роман, если ты не знала, – педантично закончил фразу Войд. – Рома я. А Войд… Ну хорошо, пусть пока будет Войд. Вспомним молодость, старушка Энн.

– Войдик… Что это с тобой сделалось? Ой-ей… – со священным трепетом прошептала Аня, потому что от того, бывшего, Войда остался только голос, наивные глазки и легкомысленно вздернутый кончик носа. А в остальном…

Перед нею возвышалось нечто настолько совершенное и стильное, что дальше уже некуда, дальше уже пиши пропало и хихикай в кулачок от несерьезности видения. Кажется, даже проборчик на голове ровненько пробрит. Длинное бурое пальто распахнуто, не иначе для того, чтобы Аня лицезрела бесстыжий по стоимости лейбл «Griffon Dome». И галстук, словно конфетти посыпан, святые угодники! А с брюками что-то непонятное, кажется, они в клетку. Нет, не в клетку, а в узорчик «гусиные лапки». Рыжие «гусиные лапки» на светлом фоне. А еще зонтик. Войд и зонтик. Зонтик с какой-то невероятно элегантной загогулиной на крыше. «Войд и зонтик» – сюжет для психологической драмы с самоубийством в финале, радостным для зрителя. Ботинки… Ботинки с такими носами, что на них, носах этих, длиннейших и острых, словно шампуры, можно шашлыки жарить.

О шашлыках лучше было не вспоминать, поскольку тут же подвело живот и набежала слюна, как у собаки Павлова. Аня сглотнула, вдохнула, и – накатил запах, сногсшибательный и душный запах парфюма, из тех запахов, что тянутся шлейфом, пушистым хвостом, кошмарным сном. И Аню расцеловали, как родную, сжав ей щеки затянутыми в дорогую лайку ладонями, и Ане вручили букет, как примадонне, весь в шуршащей фольге, в пушистых зеленых перышках, в искусственной росе и с бумажной бабочкой. А потом, так как Аня стояла и таращилась, будто неживая, букет отобрали, распаковали и сунули, за неимением лучшего, в банку с водой. И розы в этой банке сразу стали похожи на розы, а не на дебютирующих проституток.

– Энн, очнись, сокровище мое, – немного свысока решил напомнить о себе Войд. – Я счастлив снова тебя увидеть. Мне тебя недоставало, моя прелесть.

– Войд! Сам ты прелесть! На кого ты стал похож? Это же… Это же реклама зонтиков какая-то! Тебя надо в «Космополитен» на разворот, чтобы девицы дурели и пищали от восторга.

– Правда? – Войд, кажется, был доволен впечатлением, произведенным его персоной на Аню. – Так и было задумано, если честно-то. Собственно, я теперь верстальщиком в «Партер Блю», – с притворной небрежностью, но не без торжественности сообщил Войд. – Что это название может означать, ни одна собака не знает, – бросил он. – А Кит тебе неужто не рассказывал о нашей исторической встрече две недели назад?

Аня отрицательно повела головой и продернула нитку сквозь еще одну обиду, которых за последнее время накопилось уже целое ожерелье или, лучше сказать длинные четки, чтобы перебирать их всласть в одиночестве. Как он мог, Никита, утаить от нее такую необыкновенную новость?! Войд – и гламурный до последних пределов, гламурный до шовчиков на трусах его издателей «Партер Блю», гламурный, как ножка заоблачной, звездной, межгалактической супермодели Мелоди Скайфингер. Войд и… Уму непостижимо. Как, он сказал, его зовут?

– Роман, малышка. Роман Суперейко. Ромчик Суперейко для друзей. Это такая особая интимность только для своих, ничего обидного в Ромчике нет, как мне объяснили. Но пусть я для тебя буду Войд. Иногда приятно окунуться в прошлое. Острый соус воспоминаний, полынная горечь прошлого… И зефирные сны настоящего. Кипучее шампанское нынешних буден. Контраст будоражит, знаешь ли, Энни, возбуждает и вдохновляет. Помнишь, как мы водку пили и целовались?

– Войдик, я водку не пила и не пью и в жизни с тобой не целовалась. Ты меня путаешь с кем-то, – отреклась Аня. – Ты меня, наверное, с Жулей путаешь. С Джульеттой Осинской. Вот с нею ты водку точно пил, я помню, и целовался на диване. А мы тогда с Никитой ушли и… Так и ушли, вот.

– Ну, значит, я принимал желаемое за действительное, май бейби. И… как оно у вас? До сих пор любовь-морковь или?.. Время не убило страсть, я надеюсь? Быт не заел? Я смотрю, тут у вас честная бедность, все путем. Чаем старого друга не угостишь с дорожки?

Но Аня не услышала просьбы, потому что по голому лбу Войда поплыли ее воспоминания, словно кадры кинохроники. Так вот и спроецировались. «Я смотрю на тебя, в телевизоре ты, а я на диване. В городе Эн дожди. Замыкание – бах…» Да, это было именно замыкание, иначе не скажешь. Их с Никитой замкнуло друг на друге, контакты расплавились и спаялись – не разорвать. Или все же?..

…Тогда тоже лил дождь, только майский, грозовой, как из ведра, и с пузырями необыкновенных размеров. Они с Жулькой сдали сессию и на радостях босиком разгуливали под дождем, ели мороженое и промерзли, как мокрые кошки. И Жуля, подружка-сокурсница, повела Аню сушиться в одну теплую компанию. И не только теплую, как оказалось, но и дымную, шумную, грязноватую, патлатую и пьяноватую. Динамики хрипели голосом Егора Летова, и никто друг друга толком не слышал, но все друг друга искренне любили, а если и не любили, и даже терпеть не могли, и морду по случаю били, то все равно уважали, хотя бы за наличие морды, которую можно бить, если больше не за что было уважать.

Жулька отправилась греться на диван под бочок к лохматому типчику в свалявшемся свитере по кличке Войд, а Аню, лицо новое, неизвестной сути, а потому сомнительное в смысле интересного общения, устроили на стуле, налили ей пива и оставили в покое. Она сидела-сидела, обсыхала, а потом поняла, что уже, наверное, целый час, не меньше, смотрит на своего визави, смотрит, как на огонь свечи или на хрустальный граненый шарик на золотой нити и с живым огоньком внутри. И что она давно уже под гипнотической властью, что она горит и не сгорает в этом огоньке, и с нею можно делать что угодно, и это будет только в радость. Можно, например, крылья к лопаткам пришить, и она полетит как миленькая.