Лисьи броды - Анна Старобинец

Он легко переступает через мертвых китайцев, входит в круг и затаскивает за собой Пику, ухватив его сзади за воротник, как кота за шкирку. Ставит на камни свой чемоданчик.

– Лисий морок – браво, Максим, мой мальчик! Тот слабак, что умеет привлечь на свою сторону силу, уже не слабак. Что же дальше? – он пинает один из трупов носком сапога. – Этих ты убил. Как думаешь поступить со своими… – он смотрит на неподвижных гвардейцев тяжелым, как предгрозовое облако, взглядом, – когда я отдам приказ наступать?

– Они тоже погибнут, если приблизятся. Лисий морок один для всех, – говорит Нуо.

Полковник Аристов на нее даже не смотрит. Он смотрит на меня. Он ждет от меня ответа.

И я говорю – не ему, а той, что создала этот морок:

– Своих убивать не будем.

– Я так и думал! – Аристов озаряется короткой, хищной улыбкой – она как высверк молнии в темном месиве неизбежной грозы. – Ты предсказуем, мой мальчик. Тогда давай решим вопрос как мужчины. Как маги. Как менталисты. Как учитель и ученик. Глаза в глаза… – Он смотрит на меня, смотрит, смотрит. – …Моя воля против твоей. Кто победит, тому достается город. И мастер Чжао. И бессмертие. И армия терракотовых воинов… Ну, подними на меня глаза… И я буду считать от трех до нуля… И ты станешь счастлив…

Он смотрит на меня, и мне мучительно хочется отозваться на его взгляд. Мне хочется стать нулем, как Пика, таким же покорным и пустоглазым. Мне хочется снова стать его самураем. Самураю нужен хозяин. Самурай без хозяина – это ронин…

– Смотри мне в глаза! Не будь же ты трусом, Кронин! Не будь слабаком!

Он прав. Я трус и слабак. Он меня сильнее. Я проиграю, если посмотрю в глаза сильному. Мой удел – смотреть в глаза слабому…

– Куда башку свернул? Ко мне повернись, я сказал!

В той пустоте, которая смотрит на меня из глаз Пики, на самом дне ее, в самом темном и дальнем ее пределе скулит и корчится, как в камере-одиночке, гнилая его душонка, и я хочу ее выпустить, я хочу открыть эту камеру…

– Хватит пялиться на мою куклу! Мне в глаза смотри!

…и я ее выпускаю – его конченую душонку, его подлую волю. Не забираю, не подчиняю себе, а просто даю свободу – и разрываю сцепление наших взглядов.

И только тогда смотрю, наконец, в глаза полковнику Аристову. Он имеет на это право. Последнее желание умирающего – святое.

Пика вгоняет нож ему между лопаток резко, с размаху. И тут же с воплем выдергивает и всаживает снова. И снова. И снова. Он визжит:

– Падла! Падла!

Полковник Аристов глядит на меня, и глаза его широко раскрываются, словно от радости после долгой разлуки. Дрожа всем телом и хрипло дыша, он делает ко мне шаг. И еще один. И еще. Пика бредет за ним, теребя торчащую из полковничьей спины рукоятку навахи, и скулит:

– Сдохни, падла!..

Аристов делает еще один шаг – и я шагаю ему навстречу. Я обнимаю его, и он обмякает в моих руках, и шепчет восторженно, захлебываясь собственной кровью:

– Ты великолепен… мой… мальчик…

Я осторожно кладу его на брусчатку. Я закрываю его нарисованные глаза. Я достаю из чемоданчика одну золотую монету, все остальное протягиваю Нуо.

И я кладу проклятую монету в его липкий от крови рот. На той стороне пусть он тоже будет проклят, как и на этой.

На противоположном конце площади разрушается строй гвардейцев. Я смотрю, как они суетятся – разоренный, переполошенный муравейник. У меня есть фора минут, наверное, в десять, чтобы уйти, прежде чем муравьи организуют новый порядок.

Я смотрю на Лизу и говорю ей:

– Прощай.

Самый длинный путь оказывается самым коротким, это относится не только к дорогам. Так сказано в кодексе самурая. Я свой путь прошел до конца. Почти до конца.

Путь верности следует выбирать не только тогда, когда господин процветает, но и когда тот в беде. Самурай не покинет своего господина, но будет защищать его до конца.

Мне осталось одно последнее дело. Оно связано как раз с верностью. Самурай не покидал в беде своего господина, теперь очередь господина не покинуть своего самурая.

Мне осталось разыскать рядового Овчаренко среди живых или мертвых – и с ним попрощаться.

На бревенчатой лавке под плакатом «Смерть врагам советской Маньчжурии» валяется раскрытая тетрадка, весь разворот исписан Пашкиным каллиграфическим почерком: перечень выданного ополченцам оружия. Рядом с тетрадкой – обмусоленный Пашкой химический карандаш.

Для того, чтобы найти человека, достаточно одной его вещи.

Я беру его карандаш. Я закрываю глаза. Тьма все сделает за меня. Тьма его найдет.

…И она находит. И я сжимаю в руке карандаш так сильно, что обломки его до крови пропарывают мне кожу.

Потому что я вижу, где он.

Потому что я вижу, кто он.

– Час истекает. Лама ковырнул ножом ямочку на ее шее, между ключиц. Так, чтобы выступила капелька крови – не больше жемчужины. Так, чтобы повредить только кожу. Пока что.

Сложно сказать, чего ему хотелось бы больше. Снова увидеть учителя – или снова ее убить. На этот раз он не станет ее душить. На этот раз он перережет ей глотку…

– На этот раз мастер успеет, – ее зрачки были такими большими, что глаза казались черными-черными; такими же черными, какими были тогда, столетья назад.

– Ты так уверена в этом, любовь моя?

– Да. На этот раз умрешь ты.

Спустя секунду, будто в подтверждение ее слов, послышались шаги – кто-то действительно вошел в дом. Он облизнул острие ножа и застыл, принюхиваясь и часто дыша; барон фон Юнгер замер в немом восторге – но нет, это был не Мастер.

Это был Пашка – нелепый, влюбленный в медсестру рядовой. Аглая взглянула на него – и зрачки ее резко уменьшились, сжались в точки:

– Паша… Пашечка…

Лама раздраженно поморщился. Этот придурок совсем некстати. Еще и спугнул Сифэн.

– Ты снова лезешь не в свое дело, придурок? – Лама шагнул рядовому наперерез, держа в руке нож.

– Он сумасшедший, Пашка! – заверещала Аглая. – Они сумасшедшие! Они убьют тебя, беги, Пашечка!

Придурок остановился посреди комнаты, взглянул на Ламу, бесстрашно и безразлично, и произнес усталым и чужим голосом:

– Ты так ничему и не научился, мой жестокий ученик.

Шторы в комнате были задернуты, и незабудковые глаза рядового при таком освещении казались темными и усталыми, как у древнего старика. От изумления, от резкого, как боль, понимания Лама опустился на четвереньки. Отнял руки от пола, сопротивляясь панической, инстинктивной потребности перехода, – и оказался, сам того не желая, перед учителем на коленях.