Повесть о любви и тьме - Амос Оз

* * *

Книга «Уайнсбург, Огайо» вдруг открыла для меня мир «по Чехову» — еще до того, как довелось мне открыть самого Чехова. Отныне мир не был миром Достоевского, Кафки, Кнута Гамсуна, Хемингуэя и Игаля Мосинзона. Отныне не было более таинственных женщин на мостах и мужчин с поднятыми воротниками в сигаретном дыму баров.

Эта скромная книга была воспринята мною как переворот, совершенный Коперником, только наоборот: Коперник открыл, что мир наш, Земля, отнюдь не является центром Вселенной, как думали до него, а является всего лишь одной из планет Солнечной системы. А Шервуд Андерсон открыл мне глаза: пиши о том, что вокруг тебя. Благодаря ему я вдруг осознал, что мир, создаваемый пером, не зависит ни от Милана, ни от Лондона, а всегда вращается вокруг пишущей руки в том самом месте, где она пишет: здесь ты — здесь и центр Вселенной.

В Хулде была всеми забытая комната для чтения и дискуссий, располагавшаяся за читальным залом прессы на нижнем этаже дома культуры, стоящего на краю кибуца. В этой заброшенной комнате для чтения я выбрал себе столик в углу. Там по вечерам я раскрывал коричневую ученическую тетрадь, на которой было написано «Общая тетрадь», и еще — «40 листов». Рядом с этой тетрадью я положил шариковую ручку, называвшуюся «Глобус», и карандаш со стирающей резинкой на его конце. А также поставил пластмассовую кружку бежевого цвета, до краев наполненную теплой водой из-под крана.

И вот он здесь, центр Вселенной.

* * *

В читальном зале прессы, за тонкой стеной, Мойше Калкер, Алешка и Алек яростно спорят о последней речи Моше Даяна, в которой он «бросил камень в окно пятого этажа» (это тонкий намек на то, что Даян атаковал бюрократов из Гистадрута, Всеобщей конфедерации профсоюзов, руководство которой располагалось на пятом этаже всем известного здания в Тель-Авиве). Трое некрасивых и уже немолодых мужчин спорят с жаром, не умолкая, выпевая слова так, будто они — ешиботники из польского местечка.

Алек, человек трудолюбивый и решительный, всегда старается играть роль «компанейского парня, говорящего с тобой прямо, без уверток». Женат он на женщине по имени Зушка, она не вполне здорова, но вечера он, по большей части, проводит в компании холостяков. Сейчас он безуспешно пытается втиснуть словечко в диалог Алешки и Мойше Калкера: «Секундочку, оба вы не совсем правы». Или так: «Дайте же мне, дайте мне, пожалуйста, секундочку, чтобы сказать вам то, что решит все ваши разногласия».

Алешка и Мойше Калкер — люди одинокие. И они почти ни в чем не согласны друг с другом. И, тем не менее, они почти неразлучны в вечерние часы: они всегда вместе в столовой, вместе прогуливаются по дорожкам, вместе отправляются в читальный зал прессы. Алешка застенчив, как ребенок, он круглолиц, улыбчив, скромен, добр, но его смущенные глаза всегда опущены и смотрят в землю, как будто сама его жизнь — повод для стыда и позора. Однако в момент спора этот Алешка, бывает, вдруг распаляется, заряжается гневом, от него летят искры, глаза прямо-таки вылезают из орбит. На его детском добром лице во время спора появляется выражение не гнева, а паники и обиды, как будто его собственное мнение рождает в нем чувство униженности.

Что же до Мойше Калкера, электрика, то это человек тонкий, горько-язвительный, во время спора лицо его кривится, так что кажется, будто он тебе заговорщически подмигивает, будто все его намерения окутаны надменной злобой: он улыбается тебе и вновь подмигивает с мефистофельским злым удовольствием, словно всю свою жизнь искал и наконец-то нашел, где она гнездится в тебе эта смертоносная топкая грязь, которую ты до сих пор успешно скрывал от глаз всего мира, но теперь тебе не удастся скрыть ее от его, Мойши, глаз, способных проникнуть сквозь любую твою маскировку. И это открывшееся в тебе грязное болото доставляет ему особое удовольствие — ведь все они считают тебя человеком почтенным, разумным, вполне положительным, но и тебе и мне известна омерзительная правда, как бы ни скрывал ты ее за семьюдесятью семью замками. Все мне открыто, голубчик, все, и в особенности — твоя ужасная внутренняя сущность, все мне открыто, и все доставляет мне только удовольствие…

Алек мягко пытается погасить разногласия между Алешкой и Мойше Калкером, но два оппонента в то же мгновение объединяются и набрасываются на него с упреками, потому что, по их мнению, Алек совершенно не понимает, о чем, собственно, спор.

Алешка говорит:

— Прости меня, Алек, но ты, видимо, молишься не по тому молитвеннику, по которому молимся мы.

Мойше Калкер добавляет:

— Ты, Алек, в то время, когда все едят «чолнт» распеваешь наш национальный гимн «Ха-Тиква», а когда наступает день траура 9 ава, у тебя все еще продолжается веселый праздник Пурим.

Алек обижается, поднимается, чтобы уйти, но два холостяка, как обычно, настаивают на том, чтобы проводить его до дверей квартиры, продолжая по дороге свой спор. И как всегда, он приглашает их войти, почему бы и нет, Зушка очень обрадуется, и все мы выпьем горячего чая, но они вежливо отказываются. Всегда отказываются. Вот уже многие годы он приглашает их на чашку чая после читального зала, дескать, заходите, посидите немного, выпьем чаю, почему бы и нет, Зушка очень обрадуется, и все эти годы они неизменно вежливо отказываются. Пока однажды…

Вот, так я буду писать свои рассказы.

А поскольку на дворе уже ночь, и очень близко за забором воют голодные шакалы, я и их введу в свой рассказ. Почему бы и нет. Пусть повоют немного под окнами. И ночного сторожа, который потерял сына в одной из операций возмездия против террористов. И вдову, любительницу посплетничать, которую за ее спиной называли у нас «черная вдова». И лающих собак. И движения кипарисов, легко трепещущих сейчас под ветром в темноте, — они шевелятся и кажутся мне похожими на шеренгу людей, молящихся шепотом.

* * *

Вот такое богатство получил я от Шервуда Андерсона. И однажды мне даже удалось вернуть ему грошик-другой в счет долга. Там, в Америке, этот Андерсон, друг и сверстник Уильяма Фолкнера, уже почти забыт. Только на кафедрах английской литературы то тут, то там все еще вспархивают его книги. И вот несколько лет тому назад получаю я письмо от издательства Нортон: они намерены вновь выпустить сборник рассказов Шервуда Андерсона под названием «Смерть в лесах и другие рассказы». И поскольку слышали они там, что я принадлежу к поклонникам писателя, то не буду ли я столь любезен, не сочиню ли две-три строки, которые издатель напечатает на обложке книги, чтобы посодействовать ее продаже?..

Как если бы к скрипачу из ресторана обратились с просьбой позволить использовать его имя для популяризации произведений Баха.

Была в кибуце Хулда воспитательница детсада, или учительница первого класса, лет тридцати пяти, назову ее Орна. Она работала по найму и каждый четверг уезжала к своему мужу, а рано поутру в воскресенье возвращалась на работу в Хулду. Жила она у нас в крайней комнате одного из старых домиков. Однажды она пригласила меня и еще двух девочек придти вечером в ее комнату, чтобы поговорить о книге стихов Натана Альтермана «Звезды на улице», послушать вместе с ней концерт для скрипки с оркестром Мендельсона и октет Шуберта. Патефон стоял на плетеном табурете в углу ее комнаты, в которой были еще и кровать, и стол, и два стула, и электрический чайник, и платяной шкаф за цветастой занавеской, и гильза от снаряда, превращенная в цветочную вазу, из которой «рос» букет колючек фиолетового цвета.