Публикации на портале Rara Avis 2015-2017 - Владимир Сергеевич Березин

— Иосиф сожрал, — выдохнул Андрюха.

— Во бля! — замер Васька. — Кто б подумал? А что ж Боб?

— Твой Боб просрался, — сплюнул Женя, устало потер лоб. — Блядь, голова болит.

— Погоди, погоди, погоди, — забормотал вдруг Андрюха. — Можно вот ещё… вот еще что…

— Чего? — сонно спросил Женя.

— Грабить и убивать.

Женя и Васька переглянулись. Андрюха напряженно молчал, глядя себе под ноги. В глазах его показались слёзы, потекли по серым щекам, закапали на мостовую.

— Да ну, чуваки… — повел спортивными плечами Васька. — Я вам давно говорил: надо лабать джаз. А все остальное приложится.

— Засунь себе в жопу сакс, мудило! — выкрикнул Андрюха и, всхлипывая, пошёл прочь»[456].

Но дело в том, что сам этот мотив — мотив встречи с тем, у кого есть магический перстень, и через эту встречу передача самого главного — не дара, а права представительствовать, повсеместен.

Есть знаменитая история про визит Беллы Ахмадулиной к Набокову.

Набоков для выросшего в СССР, но тяготеющего к непрерывной линии русской литературы писателя, был чем-то вроде хранителя её тайного перстня, кольца всевластия. Но передача материальной реликвии была не обязательна — для легитимации было достаточно просто визита.

Одни умерли на чужбине, кто-то погиб в войнах, другие расстреляны в тюрьмах, а кто-то превратился в неприятного купленного старика. Вот Набоков был другим — он жил в отдалении, будто друид из сказок. Визит Ахмадулиной к нему в 1977 году сразу оброс огромным количеством достоверных, малодостоверных и вовсе не достоверных слухов. Говорили даже, что она напечатала в «Литературной газете» первое интервью со знаменитым писателем (с увеличением исторической дистанции уже приходится объяснять в чём невероятность такого интервью в конце семидесятых).

Сама поэтесса спустя двадцать лет опубликовала текст «Возвращение Набокова», который начинается с пения: «В седьмом часу утра рука торжественно содеяла заглавие, возглавие страницы и надолго остановилась, как если бы двух построенных слов было достаточно для заданного здания, для удовлетворительного итога, для важного события. Плотник, возведший стропила поверх еще не зримой опоры, опередил тяжеловесные усилия каменщика, но тот зряче бодрствовал, корпел, ворочал и складывал свои каменья, его усталость шумела пульсами в темени и висках, опасными спектрами окружая свет лампы и зажигалки». Причём разговор с Набоковым подобен разговору с Богом: «Я сказала: „Когда я писала Вам, я не имела самолюбивых художественных намерений, просто я хотела оповестить Вас о том, что Вы влиятельно обитаете в России, то ли еще будет — вопреки всему“. Набоков возразил: „Вам не удалось отсутствие художественных намерений. Особенно: этот, от всего уставший, начальник“. Я бы не удивилась, если бы впоследствии Набоков или Вера Евсеевна мельком вернулись к этой встрече, исправив щедрую ошибку великодушной поблажки, отступление от устоев отдельности, недоступности, но было — так, как говорю, непоправимым грехом сочла бы я малое прегрешение пред Набоковым. Он доверчиво спросил: „А в библиотеке — можно взять мои книги?“ Горек и безвыходен был наш ответ. Вера Евсеевна застенчиво продолжила: „Американцы говорили, что забрасывали Володины книги на родину — через Аляску“. Набоков снова улыбнулся: „Вот и читают их там белые медведи“. Он спросил: „Вы вправду находите мой русский язык хорошим?“ Я: „Лучше не бывает“. Он: „А я думал, что это замороженная земляника“. Вера Евсеевна иронически вмешалась: „Сейчас она заплачет“. Я твердо супротивно отозвалась: „Я не заплачу“.» «Мы простились — словно вплавь выбираясь из обволакивающей и разъединяющей путаницы туманно-зелёных колеблющихся струений»[457].

Потом появляется рассказ Сергея Довлатова «Жизнь коротка»[458], в котором вся эта история получает пародийное освещение. У Довлатова главной фигурой становится писатель Левицкий, автор книг «Далекий берег», «Шар», «Происхождение танго»… В гостиницу, где живёт семидесятилетний эмигрант, приезжает дама «Регина Гаспарян сидела в холле больше часа. Правда, ей дали кофе с булочками. Тем не менее все это было довольно унизительно. Могли бы пригласить в гостиную. Благоговение в ней перемешивалось с обидой». Она привезла ему в подарок тонкую книжку «Издательство „Гиперборей“. Санкт-Петербург. 1916 год. Иван Левицкий. „Пробуждение“» — первая книга стихов Набокова называлась «Горний путь».

Женщина оставляет ему рукопись: «Это мои последние рассказы. Не лучшие, увы. Хотелось бы… Если это возможно… Короче, ваше мнение… Буквально в двух словах…» Тут есть параллель с известной историей про то, как Набоков, прочитав «Школу для дураков» Саши Соколова пишет: «„Школа для дураков“ — обаятельная трагическая и трогательнейшая книга», чем как бы санкционирует существование нового писателя.

У Довлатова, впрочем, всё кончается иначе: «Левицкий поцеловал ей руку:

— Спасибо. Боюсь, мои юношеские стихи не заслуживали ваших хлопот.

Он кивнул и направился в сторону лифта. Регина, нервно закуривая, пошла к вертящейся двери.

Левицкий поднялся на третий этаж. У порога своего номера остановился. Вынул из конверта рукопись. Оторвал клочок бумаги с адресом. Сунул его в карман байковых штанов. Приподнял никелированный отвес мусоропровода. Подержал на ладони маленькую книжку и затем торжествующе уронил ее в гулкую черноту. Туда же, задевая стенки мусоропровода, полетела рукопись. Он успел заметить название „Лето в Карлсбаде“. Мгновенно родился текст: „Прочитал ваше теплое ясное „Лето“ — дважды. В нем есть ощущение жизни и смерти. А также — предчувствие осени. Поздравляю…“»[459]

Пушкин соединяет в истории своей инициации пафос и иронию: в январе 1815 года в Лицей приезжает Державин. Он очень стар, утомлён и спит на экзамене[460]. Дельвиг хотел поцеловать ему руку, но услышав вопрос о расположении нужника, оставляет эту мысль. Голос Пушкина дрожит, Державин хочет его обнять, но юноша уже убежал и найти его невозможно. «И в гроб сходя, благословил» — это общая формула инициации, которую не нужно путать с ученичеством. Преемственность и постоянный контакт всегда виден, в области благословления его можно додумать самому.

В рамках советской литературы такой визит был визитом к Горькому или встречей с Горьким.

Такая встреча описана в десятках мемуаров «Юношу девятнадцати лет, едва взявшего в руки перо, Горький встретил как старший друг, и с тех пор я неизменно чувствовал, что могу опираться на его руку»[461]. «Было мне немногим больше двадцати одного года, когда в тихой парикмахерской на Малом проспекте Васильевского острова прочитал я добрые слова, сказанные Алексеем Максимовичем Горьким про меня. Добрые, но осторожные. Помнится, была там такая фраза: „Если малый не свихнется, из него может выйти толк“»[462], — вспоминает Юрий Герман, а потом долго рассказывает, как машина везёт его на дачу к Горькому, где и совершается инициация.

Похвала Горького (а он хвалил многих) становилась защитной грамотой (об этом несколько