Проклятые поэты - Игорь Иванович Гарин

из бессонных ночей 1867 года, отправная точка освящения Культуры, Книги, «орфического объяснения Земли». Как и Бодлер, поэту-гласу Божьему Малларме противопоставил поэта-Орфея, иерократа, ищущего «неслыханную чистоту», священство Глагола, «извечную лазурь», «озеро мечты» – совершенство чудо-Книги.

Поэзия стала для Малларме родом священнодействия, благодатью без Бога, сакральным долгом, долготерпеливым поиском способов выражения невыразимого, проникновением в иные миры, исчерпывающим «орфическим объяснением Земли».

Главная проблема, над которой всю жизнь бился автор «Иродиады», заключалась в отыскании секрета, как выразить «ничто, которое есть истина» с помощью слов, отягощенных предметными значениями, каким образом воплотить в ткани языка «неслыханную чистоту», какими поэтическими средствами преодолеть телесное и преходящее, дабы сквозь покровы вещей добраться до их сущностей, бестелесного Ничто.

Ничто, бестелесность, чистота, молчание – важнейшие категории эстетики Малларме, посредством которых он намеревался постичь истину. По словам Борхеса, Малларме был «занят поиском негативных тем, подобных отсутствию цветка, женщины или белизне бумажного листа, предшествующего стиху». Малларме считал или чувствовал, что все искусства тянутся к музыке – искусству, форма которого и есть содержание…

Малларме не доверял наитию, видя сверхзадачу поэта в овладении эйдосами, первосущностями, ноуменами. Если это невозможно, необходимо «облечь Идею в ощутимую форму, которая не становилась бы, однако, самоцелью, но, будучи выражением Идеи, сохраняла бы подчиненное положение», иными словами, где словесность не способна дознаться корня вещей, она должна попытаться намекнуть на тайну вселенского устроения, освоить эзотерику Абсолюта.

Поэзия есть выражение посредством человеческой речи, сведенной к своему основополагающему ритму, таинственного смысла сущего: она дарует этим подлинность нашему пребыванию на земле и составляет единственную настоящую духовную работу.

Малларме исповедовал доктрину высокой ответственности художника, адекватной серьезности гносеологически-онтологической задачи поэзии. Отсюда его святая вера в Книгу и та мучительно-изнуряющая тщательность и изощренная обдуманность текста, воплощаемого в ней.

В «Автобиографии» и эссе «Книга, орудие духа» Малларме писал:

Я всегда желал и искал чего-то иного с многотерпением алхимика, готового принести в жертву и свою гордыню, и людское признание, сжечь их, как, бывало, алхимики сжигали не то что мебель, но и стропила собственного дома, дабы раздуть огонь в очаге Великого Деяния. О чем речь? – это трудно выразить: о книге, просто-напросто о книге, состоящей из множества томов, о самой доподлинной книге, где все продумано и выстроено, а не о каком-то собрании случайных, пусть даже прекрасных, плодов внезапного вдохновения… Скажу больше: я мечтаю о Книге, единственной на свете, по моему убеждению; ее и никакую другую пытался создать, сам того не зная, каждый, кто брал в руки перо, не исключая Гениев. Она – орфическое истолкование Земли, в коем только и заключается подлинное призвание поэта и высшее предназначение литературного действа: в подобной книге всё – от ритма, безличного и живого, вплоть до нумерации страниц – должно соотноситься с требованием этой мечты, или Оды.

Созревшее во мне убеждение (которое мне то ставят в заслугу, а то в упрек, хотя я готов отстаивать его наряду с другими, здесь высказанными), краткое исповедание моей веры состоят в том, что все в мире существует для того, чтобы завершиться некоей книгой.

Сирый среди сирых, я трепещу пред мыслью о достоинствах – а это прежде всего гениальность – потребных для создания подобного творения; но это не должно останавливать; пусть такое произведение не будет иметь авторской подписи – в глядимся, каково оно: это – хвалебная песнь, гармония и ликование, это – сущая, словно высвеченная молнией, связь всего со всем. Человек – он наделен даром Божественного зрения, ибо такая взаимосвязь, сама по себе сколь угодно прозрачная, обнаруживается, под его взглядом, лишь во взаимном сопряжении страниц.

Самарий Великовский:

Три десятка лет Малларме лелеял мечты о некоей – с прописной буквы – Книге, которая бы вобрала в себя исчерпывающее «орфическое объяснение Земли». Ему понадобилась «долготерпеливость алхимика», чтобы из года в год делать заготовки к ней в надежде явить однажды в плотном кружеве строк конечное средоточие всех бесконечностей, последнюю разгадку вселенских загадок.

«Неслыханная чистота» и окрыленное совершенство чудо-книги Малларме, причисленной им без малейших скидок к разряду иеракратических ценностей, предполагали решительное устранение из нее всего телесно-приземленного, преходяще-случайного, будь то житейские будни, текущая история или попросту обстоятельства личного порядка, какими так или иначе вскармливается лирическая исповедь.

Мераб Мамардашвили:

Вы, наверно, знаете, что одной из утопических мыслей Малларме была утопия Книги (слово «утопия» я применяю в поясненном мною смысле: не как будущее идеальное царство, а у-топос, то есть несуществующее место, как действующая в нас структура, которую наглядно представить нельзя, в этом смысле ее нигде нет, но действует она весьма реально). Ну и, конечно, сразу же возникают ассоциации: «искусство ради искусства», «отрыв от реальной жизни», «кабинетный червь» и т. д. И в от Малларме, одержимый этой утопией, сказал, что мир создан для того, чтобы завершиться хорошей Книгой. Повторяю: мир создан для того, чтобы завершиться, или резюмироваться, хорошей Книгой. Абсурд? Ну, ясно, что здесь имеется в виду. Конечно, мир завершается или жизнь завершается и срабатывает – как реальность – посредством существования внутри нее формы. В данном случае называемой «Книгой», хорошей Книгой, или хорошей формой, или хорошей структурой. То есть что-то в самом мире, в истинном, полном, завершенном виде, срабатывает посредством Книги. И в этом смысле можно сказать, для понимающих или чувствующих ту же самую проблему, что мы вообще не можем понимать мысли, если до понимания, до восприятия этих мыслей реально не испытывали сами чего-нибудь подобного. Мы ведь понимаем только те мысли, которые сами рождаем, даже если эти мысли называются мыслями другого человека; и в этом смысле, наверно, проблемы плагиата не существует: украсть мысль невозможно (это то же самое, что украсть чувство); все равно, даже если она есть, ты из себя ее должен рождать, и, когда родил, не имеет значения, что она кем-то думалась, то есть не имеет значения филологически или исторически сравнивать мысль и говорить, что вот это говорил Августин Блаженный или говорил Платон и т. д. и т. д., – это все пустые вопросы пустой учености. Еще Уильям Блейк говорил, что у него нет времени сравнивать мысли, его дело – творить. Под «сравнением мыслей» он имел в виду, что если что-то подумал, то тут же узнавать, а не говорил ли этого кто-нибудь другой раньше.

Формула Малларме «Книга вмещает всё», помимо прочего, обобщала гомеровскую сентенцию о богах, ткущих невзгоды, дабы будущим поколениям было что воспевать. «Книгу» здесь следует понимать расширительно, ибо оправданием жизни может быть сочинение единственного стихотворения! В этой точке