Проклятые поэты - Игорь Иванович Гарин

Малларме стыкуется с Уитменом, противопоставлявшим райский сад стихотворения жалкой хронике жизни…

Малларме фетишизировал и мистицизировал литературу, придав ей демиургический смысл, в поэзии же видел глубочайший и единственный предмет. В его творчестве нелегко найти литературно-поэтические реминисценции, хотя сквозь прозрачный флер собственной исключительности можно разглядеть фантастические импровизации Вилье де Лиль-Адана, следы эстетики Эдгара По и Бодлера, парнасское стремление к идеалу.

Между прочим, о внутреннем побуждении поэта и самоценности песни говорится уже в «Одиссее», причем вера в красоту здесь столь глубока, что Алкиной даже утверждает, будто боги устроили Троянскую войну для того, чтобы рапсоды сложили о ней песнь. Не потому ли эстетическая функция «Илиады» и «Одиссеи» доминирует и заглушает дидактическую.

Но влияние социально окрашенной поэтики Бодлера не помешало ему найти собственный путь. Развивая культивируемый парнасцами идеал совершенства, Малларме превращал поэзию в ориентированную на интуицию музыку, которая, избегая конкретности, игрой созвучий внушает многообразие символических образов. Чтобы выразить несказанное, он усложняет синтаксис, нарушает речевой ряд инверсиями, ищет неожиданные словосочетания, ломает привычные нормы ради предельной ассоциативной сжатости и ритмической музыкальности.

Эта жажда идеала, определившая его жизненную и поэтическую позицию, рождала высочайшую требовательность. Подобно Верлену и Рембо, уничтожившим свои первые стихи, Малларме долгое время отказывался от публикаций. Да и все творчество этого чистейшего из поэтов – маленький томик…

Почему он создал так мало (хотя и малого оказалось более чем достаточно для того, чтобы отвратить эстетов от иной поэзии) – почему? Сверхчеловечность усилий? Стремление к абсолюту? Безграничная строгость к себе? Противоречие между мощью гения и силой интеллекта? Каждый раз ему противостояли либо его дарование, либо его мысль, – говорит обращенный. Он расточал себя на то, чтобы сочетать вечность и мгновение: таково дерзание всякого художника, глубоко мыслящего о своем искусстве. Озабоченный идеей совершенства, свободный от наивной веры в благость количества, он писал с трудом – как равно и подобные ему.

Недостижимость сверхзадачи, поставленной Малларме, сказалась не только на небывалой требовательности к собственным произведениям и их количестве, но и на мученичестве творческого процесса, подчиненного непосильным, сверхчеловеческим целям.

Нельзя сказать, чтобы догадки об устрашающей бесплодности такого бесплотного, чурающегося живой жизни целомудрия не тревожили при этом Малларме. Напротив, судя по смеси восторга и «ужаса перед девственностью» («Иродиада»), эти опасения осаждали его порой не менее навязчиво, чем чувственные грезы, излитые им в «Послеполуденном отдыхе фавна». Манившее Малларме бестелесное Ничто идеала одновременно и пугало своим умозрительным холодом. Добытчик алхимического камня всякой тварности, он был обречен пребывать поочередно, а зачастую и одновременно в плену противоположных, но равно мучительных душевных состояний: тошнотворно больничной жизненной маеты («Окна»), откуда он рвется в разреженные небесные выси («Звонарь»), а с другой стороны – своей «одержимости Лазурью» («Лазурь»). Но обескровленная им до синевы белоснежного льда Лазурь, в свою очередь, леденит своего заложника, исторгая у него жалобы на пытку смертельного бессилия.

Прекрасна, как цветы, в истоме сонной лени,

Извечная лазурь иронией своей

Поэта тяготит, клянущего свой гений

В пустыне мертвенной унынья и скорбей.

Бреду, закрыв глаза, но чувствую повсюду:

Взор укоряющий разит меня в упор

До пустоты души. Куда бежать отсюда?

Какой дерюгой тьмы завесить этот взор?

Всплыви, густой туман! рассыпь свой пепел синий,

Свои лохмотья свесь с подоблачных высот,

Подобных осенью чернеющей трясине!

Воздвигни над землей глухой безмолвный свод!

Любезная печаль, всплыви из глубей Леты,

Всю тину собери, камыш и ряску дай,

Чтоб в облаках заткнуть лазурные просветы,

Пробитые насквозь крылами птичьих стай!

Еще! И черный дым в просторе пусть клубится,

Из труб взмывая ввысь, густеет едкий чад,

Пусть мрачной копоти плавучая темница

Затмит последний луч и гаснущий закат!

…

Все тщетно! Слышится лазури голос медный,

Гудит колоколов далекий гулкий бой,

В душе рождает страх его напев победный,

И благовест парит над миром голубой!

Над мукой он мечом вознесся неизбежным,

Клубится синей мглой, полоской давних бурь.

Куда еще бежать в отчаянье мятежном?

Преследует меня лазурь! лазурь! лазурь!

Его сущностью был отбор

Его сущностью был отбор…

П. Валери

Невыразимое, подвластно ль выраженью?

В. А. Жуковский

Блеск этих кристаллических систем, таких чистых и точно бы ограненных со всех сторон, меня завораживал.

Я пытался представить себе пути и усилия мысли их автора. Я говорил себе, что этот человек осмыслил все слова, осознал и исчислил все формы. Я заинтересовался мало-помалу действием этого, столь отличного от моего, ума едва ли не больше, нежели видимыми плодами его работы. Я воссоздал себе конструктора подобного искусства. Мне представлялось, что оно прошло сквозь безграничное размышление, в некой умственной ограде, откуда право на выход не давалось ничему, что не пребывало достаточно долго в мире предчувствий, гармонических слаженностей, совершенных образов и их соответствий, – в том подготовительном мире, где все всему противоборствует и где случайность обуздывает себя, выжидает и наконец кристаллизуется в некоем образце.

Нечто подобное скажет и другой великий поэт:

Многое в практике поэзии должно быть сознательным и намеренным. На деле плохой поэт обычно поступает бессознательно там, где следует поступать сознательно и наоборот.

«Мне жаль поэтов, руководствующихся одной интуицией; я нахожу их ущербными», – кто бы мог подумать, что это сказал Бодлер? – «Невозможно, чтобы в поэте не жил критик. Я хочу озарить вещи светом своего ума и бросить свет на другие умы».

Что же такое поэзия? – Это одновременно и искусство, и наука, и ремесло.

Стремление к абстракции, спонтанность и железная логика структуры – в от что такое искусство Малларме и Джойса, вот каков музыкальный идеал Булеза.

И все-таки расчетливый, осмотрительный подвижник Малларме – это миф, с легкой руки Валери пущенный по свету. Конечно, его головоломки выверенней головокружений Рембо – интеллектуальность первого компенсирует наитие второго, – но трудно поверить что «Прозрение», «Летняя печаль», «Морской ветер», «Полдень Фавна», «Проза для дез Эссента», «Святая» – чистый расчет.

Отбушевав, лежишь под солнцем на песке,

В огне твоих волос играет луч с волною,

Он курит фимиам, припав к твоей щеке

И слезы примешав к любовному настою.