Земля под ее ногами - Салман Рушди

Во время представления сцена освещалась столь мощными прожекторами, что, по правде говоря, он почти не видел зрителей, лишь несколько первых рядов, а позади них — огромное ревущее чудовище, которое он должен был укротить, он должен был играть на нем, как будто это инструмент, но он умел это делать, это была его реальность. Укротитель в клетке со львом, засунувший голову в пасть зверя, знает, что это его настоящая реальность, а аплодирующий, ярко расцвеченный, с воздушными шарами и попкорном мир за металлическими прутьями клетки сейчас не важен, это лишь раскрашенные декорации, фон. Так и Ормус в круговороте шоу чувствовал себя прекрасно, совершенно как дома, и, по общему мнению, его представления были чем-то исключительным, его гитара никогда не звучала так чисто, до боли, подобно мечте странствующего по пустыне о воде из прозрачного, холодного источника, а пение его никогда не было таким нежным и сильным. Недавно еще совсем слабый голос уступил место этому мощному инструменту, более сильному, чем прежде, в те времена, когда Вина одаривала мир неповторимой колоратурой своего голоса.

После каждого выступления члены группы, потрясенные, обменивались своими впечатлениями, со страхом думая о будущем. Даже Ла Биф и Бат вынуждены были признать, что они не помнят, чтобы он когда-нибудь был в такой прекрасной форме и столь продолжительное время. Он как реактивный самолет на форсаже, однажды вечером заметила Пэтти Ла Биф, он может сжигать двойную порцию топлива, потому что знает: для обратной дороги оно ему не понадобится. После этих слов музыканты группы осознали, что он умирает, что топливо, которое он сжигает на сцене, — это сама жизнь. Он сжигал себя в огне своего искусства, каждое представление было не просто подношением Вине, но шагом в небытие, в мир иной, куда она ушла, забрав с собой его радость. Он знал: когда турне закончится, ему больше не нужно будет ни петь, ни говорить, ни двигаться, ни дышать, ни быть. Теперь его музыканты стали воспринимать его как существо из другого мира, они видели, как много усилий он прикладывает, чтобы оказаться там; может быть, в этот мир можно было проникнуть через прореху в воздухе, и, возможно, в этом ином измерении Вина была еще жива. Но путей туда больше не существовало — ни для него, ни для кого другого. А замухрышка сказала Мире: «С тех пор как я себя помню, я была их фанаткой; на все это, конечно, тяжело смотреть, но, знаешь, по крайней мере он не оплывает и не дымит, словно свеча из дешевой лавки, это, черт побери, вспышка, сверхновая, настоящий уход звезды».

(На деле непрерывность представления обеспечивалась тем, что оно множилось в трех экземплярах. Так как на монтаж сцены требовалась неделя, три бригады рабочих прыгали по земному шару, устанавливая и разбирая ее. В то время как одну сцену демонтировали после выступления, вторая уже была готова для следующего представления, а третью устанавливали там, куда вскоре должна была прибыть группа.

Еще нужно было электричество. Шоу потребляло четыре миллиона ватт электроэнергии, производимой генераторами мощностью шесть тысяч лошадиных сил. Из них полтора миллиона ватт уходило на триста пятьдесят ящиков звуковой аппаратуры. Были также две тысячи ламп, а это значит, что представление можно было видеть с луны.

Шесть миллионов человек заплатили за то, чтобы посмотреть это шоу. Было продано двадцать миллионов компакт-дисков и кассет. Прибыль составила сотни миллионов долларов. И когда Ормус Кама представлял себе, что он неподвижен, а мир вращается вокруг него, может быть, он был не так уж неправ. Такова сила воображения.)

Длинный кишкообразный трап заканчивался в огромной пасти, должной символизировать врата ада, охраняемые трехголовым роботом Цербером, — там, на небольшой дополнительной сцене, появлялся Ормус, в одиночестве, как Орфей близ Аорнума в Феспротии, обдумывающий свой ужасный путь вниз. На этой сцене Ормус исполнял свое вступительное соло, акустическую версию «Beneath Her Feet», в то время как образ Вины витал над стадионом на экране. (Так как это было акустическое соло, он мог исполнять его без стеклянного футляра, стоя на открытом воздухе, не опасаясь повредить слух.) В конце песни механический Цербер ложился и засыпал, а Ормус входил в прозрачный пузырь, устремлявшийся вперед по рельсам, — и его поглощала пасть. Затем движущаяся дорожка с сумасшедшей скоростью перемещала его на главную сцену, и он оказывался в придуманном Макуильямом Аиде, где его ожидали другие музыканты группы вместе с целым зоопарком огнедышащих железных демонов, гигантских надувных фигур и других обитателей преисподней, роли которых исполняли мимы и электронные игрушки. В полу сцены была сложная система рельсов и стрелок, так что Ормус мог двигаться по ней, не покидая своего прозрачного пузыря; в какой-то момент, для большего эффекта, его подхватывали металлические руки и он превращался в стеклянный лифт, возносивший Ормуса высоко в небо, над головами ревущей толпы. Таким образом находящийся в стеклянном пузыре Ормус больше не был отделен от действия; пузырь стал метафорой жизни, его продленным членским билетом в мире живых во время приключений в стране мертвых.

И Мира, конечно же, была там. Она была той женщиной, которую он пришел спасти от царя тьмы. Мира, уже в своем костюме, и пела она сердцем, день ото дня, как ей и было предначертано, поднимаясь все выше на звездном небосклоне и выйдя из тени Вины; она играла роль Любви, попавшей в заточение в ад и стремившейся вырваться на свободу.

Сейчас это уже ничего не значит, неважно, как они вели себя на сцене. Теперь я это понимаю. Я ревновал, согласен. Позвольте мне прямо признать, что я сходил с ума от ревности — и был не прав. Но, боже, она оказалась настоящей актрисой, моя Мира, это было видно по тому, как она прислонялась к пузырю Ормуса, прижимаясь к нему всем телом, сначала грудью и бедрами, потом выгнутой спиной и задом, катаясь по нему, как будто занималась любовью с этой проклятой штукой. Я не мог на это смотреть. И в конце, когда она входила внутрь, когда ее закрывали там вместе с Ормусом и пузырь, ярко сверкнув, исчезал, а потом они оказывались, уже без пузыря, на второй сцене, как бы выйдя из ада, и Ормус играл на гитаре так, что это был самый настоящий секс, а Мира изливала на него свой голос, как бесплатный напиток, — ну, я не смог этого вынести! Я отвернулся. Мне пришлось, черт возьми, уйти.

И я перестал ходить на концерты. Перестал ездить с ними по городам и весям, вернулся в Нью-Йорк и занялся своей работой, я даже вернулся к фотожурналистике, впервые за несколько лет, и дело кончилось тем, что я снова уворачивался от пуль в местах с труднопроизносимыми названиями: Ургенч-Турткуль на Амударье, Тыргуль-Сачуеск в Трансильвании — и в новых горячих точках на постсоветском пространстве: в Алтынай-Асылмуратовой и далекой Надежде-Мандельштан. Но по ночам я все еще видел порнографические сны о Мире и Ормусе. Иногда мое подсознание для остроты добавляло к этим сценам маленькую замухрышку и несколько Сингхов, и я просыпался, с эрекцией и весь в поту, в какой-нибудь грязной, вшивой дыре, название которой пишется кириллицей, и понимал, что каждый человек способен на насилие и жестокость, если его достать — изнасилованием страны, например, или реальным, да пусть и воображаемым, совращением его девушки.