Лачуга должника и другие сказки для умных - Вадим Шефнер

– Градусенков мало, – буркнул он, наливая себе по второй.

– Смотри, дедуля, не надерись. Шампанское – опасное вино, – полушутя предупредил Валик, откупоривая новую бутылку.

– Не указывай! Молод, чтоб учить меня!

– Сейчас молод, а через тысячелетье мы с тобой почти уравняемся, отпарировал Валентин. – Тебе будет тысяча пятьдесят девять, а мне – тысяча восемнадцать.

– А ведь верно! Вот это да – уравняемся! – изумленно произнес дядя Филя и, опережая остальных, опрокинул в себя очередной стакан.

Тетя Лира пила и ела молча, ошеломленная значительностью события. И вдруг заплакала, стала жаловаться сквозь слезы:

– Поздно лекарство это пришло… Молодости-то через него не вернуть, всю жизнь вековечную старенькой прохожу…

– Веселья мало! – закричал захмелевший дядя Филя. – Заведу-ка я свои пластиночки.

Когда-то, работая в пункте по скупке утиля, он отобрал несколько заигранных, но совершенно целых пластинок. Он очень берег их. И вот теперь включил электропроигрыватель, поставил на него диск. Игла долго вслепую брела по какому-то шумному темному коридору. Наконец выделилась мелодия, прорезался голос певца: «Ночью, ночью в знойной Аргентине…»

– И в Аргентине побываем! Не унывай, Ларка! – воскликнул Филимон Федорович.

– Теперь это вполне реально, – подтвердил Валик. – Аргентина от нас не уйдет.

– Бомбоубежище надо копать – вот что надо в первую очередь! – испуганно объявила тетя Лира. Довоенная пластинка напомнила ей войну.

– Права ты, умница моя! – умиленно согласился дядя Филя. – Оно, конечно, войны, может, и не будет, – а мы в бомбоубежище нашем картошку хранить будем. Нам теперь хозяйство с умом вести надо! С умом!

Человек был наг рожден, Жил без интереса, А теперь он награжден Радостью прогресса!

Тем временем Валик выдвинул ящик комода и, покопавшись там, вытащил отрез холста и похоронные туфли тети Лиры. Обмотавшись холстиной и переобувшись в эти самые тапочки, он принялся отплясывать нечто вроде шейка. Картонная подошва от левой туфли сразу оторвалась, а он знай пляшет.

– Ой, озорник! – захохотала тетя Лира. – Гляди, совсем стопчешь!

– Тебе, бабуля, эти шлепанцы теперь ни к чему! Теперь ты миллионерша! – крикнул Валентин, убыстряя темп. Хлюпик спрыгнул с сундука и с лаем стал прыгать вокруг танцора. И вдруг, поджав хвост, забился под стол, умолк.

– А может, зря мы микстуру эту приняли, – высказалась тетя Лира. – Жили бы, как все, и померли бы, как все… Грех мы перед людьми на души взяли.

И она снова заплакала. Но потом начала смеяться. Она была уже сильно под хмельком. Вскоре я незаметно покинул пир, пошел во времянку и там уснул. И приснился мне сон. На этот раз в нем архитектуры почти и не было.

Погожим летним днем иду я по родной Большой Зелениной. Иду просто так, прогуливаюсь в порядке самообслуживания. Шагаю скромно, глаз на девушек не пялю, размышляю о чем-то умозрительном. Но невольно замечаю, как встречные прохожие оживляются при виде меня, как неожиданная радость озаряет их лица. А те, которые по двое идут, начинают перешептываться: «Это сам Глобальный! И ведь ничуть не гордый, совсем не кичится своей кипучей славой!» Мамаша какая-то симпатичная шепчет своей дочке: «Люся, запомни этот текущий момент на всю жизнь: перед нами – сам Глобальный!» Вдруг, завизжав тормозами, останавливается белая свадебная «Волга» – с лентами, с двумя кольцами на крыше. Жених в аккуратном костюме, невеста в нейлоновой фате выскакивают, кидаются ко мне, объятые счастливой паникой: «Благословите нас, Глобальный!» Я благородно, без сексуального подтекста, одариваю обаятельную невесту культурным братским поцелуем.

Все проспекты и бездорожья, Все луга, и поля, и лес, Вся природа – твое подножье, Ты – царица земных чудес!

Осчастливленная пара едет дальше, а я, под аккомпанемент восторженных шепотов и возгласов, вступаю на мост – и вдруг я на Крестовском острове, на стадионе. Там уже минут двадцать идет футбольный матч «Зенит» – киевское «Динамо». Все скамьи заняты, утрамбованы болельщиками; не то что яблоку – маковому зернышку упасть некуда. Но билетерша узнает меня: «О, нет меры счастью! Нас посетил Глобальный!» Она ведет меня на трибуну, спрессованные болельщики размыкаются, выделяют мне место. Я сажусь и спрашиваю соседей, какой счет. «Два один в пользу „Зенита“!» – торопливо хором отвечают мне. «Это хорошо!» – говорю я. По рядам проносится шепот: «Это он! Сам Глобальный! Он сказал: „Это хорошо!“ Радость-то для нас какая!» Теперь сто две тысячи зрителей смотрят уже не на футбольное поле, а на меня. Раздается бешеный гром аплодисментов, футболисты в недоумении: они сначала подумали, что это им за что-то хлопают. Но вот и до них дошло-доехало, кто здесь сегодня виновник торжества. Они прерывают игру – тут уж не до мяча – и присоединяются к аплодирующим. «Хо-тим сти-хов! Хо-тим сти-хов!» – начинает скандировать весь стадион. Вратари соревновавшихся команд покидают свои посты, идут ко мне, под руки выводят меня на середину поля. «Прочтите что-нибудь оптимистическое!» – шепчет мне на ухо один из голкиперов. В благоговейной тишине слышится мой голос, звучат проникновенные строки:

И вдруг нет футбольного поля, нет стадиона. Я стою на невысоком беломраморном пьедестале посреди огромной площади, обрамленной модерновыми высотными зданиями. Я стою на пьедестале – но я не статуя: этот постамент воздвигли мне при жизни моей. По выходным я прихожу сюда, чтобы лично общаться с почитателями моего таланта. Площадь кишит народом. Здесь и мои современники по перу, я классики всех времен и народов, и читатели изо всех стран и континентов. У каждого в руке – книга моих стихов. Сегодня я даю автографы. Подходит Пушкин, протягивает мне свежее издание моих стихов и поэм. «Великому – от равного», – делаю я уважительную надпись на титульном листе и расписываюсь. Александр Сергеевич очень доволен, улыбается. Потом еще некоторым отечественным классикам даю надписи, но этим уже построже. Вдруг подкатывается ко мне изящная экскурсоводица. У нее слезная мольба: хочет, чтобы я обслужил вне очереди группу интуристов, которые явились в Ленинград специально для того, чтобы заиметь моя автографы. «Что ж, если широкая публика не возражает, я согласен»,отвечаю я. Иностранные гости выстраиваются в отдельную очередь, и я даю свои автографы Гомеру, Данте, Шекспиру и некоторым другим. Затем произношу для них краткий спич, в котором призываю их повышать качественность творческой продукции, не жалея на то труда, времени и даже жизни – одним словом, работать на совесть.

Интуристы, тайком утирая слезы, садятся в комфортабельный автобус и уезжают, а я продолжаю подписывать свои книги читателям. Тут вижу – Шефнер ко мне подходит. Старый уже, в очках. И притом – под градусом. Видать, из зависти выпил. «Перешиб я вас, Вадим Сергеевич! Ох как перешиб! – говорю ему. – Автограф-то дам, рука не отсохнет, но на близкое знакомство не напрашивайтесь».