Алексей Михайлович - Игорь Андреев

Тревожные события на Правобережье отозвались на московской стороне неожиданным образом. В канун турецкого нашествия нервно, непредсказуемо повел себя левобережный гетман. Он беспрерывно докучал Москве, опасаясь возвращения королю Киева, стеснения войсковых вольностей и гетманских прав. Рефлексия Демьяна Многогрешного была объяснима: слишком много нашлось искателей гетманского достоинства, слишком сильна была оппозиция старшины. Неприродный казак, «мужицкий сын», «человек простой и неграмотный» — все это ставилось в упрек Демьяну Игнатовичу. Впрочем, с этим старшина еще могла смириться: она сама не блистала образованностью и аристократизмом, знала на своем веку и гетманов из «неприродных» казаков.

Батуринский правитель вызывал опасения своим поведением и политикой. Большой любитель крепких напитков, он бил, пинал, даже рубил саблей окружавших так, что иные из его гостей едва успевали унести ноги. Но и трезвым гетман был не лучше. Московский доглядчик сообщал о жалобах старшины: гетман — порох, сердится на всех, кто молвит слово против; никому не дает спуску. При том Многогрешный произносил «досадительные» монологи о государе. Генеральный писарь Самойлович, сообщая о гетманских речах в одном из доносов, сделал даже такое выразительное вступление: «Слыша (речи Многогрешного. — И.А.) и теперь пишучи, члены наши трясутся».

Многогрешный и ранее, когда только получил гетманскую булаву, жаловался на всеобщую нелюбовь к себе. Ему всюду мерещились заговоры, которые он пытался нейтрализовать смещением неугодных лиц, запретами и слежкой. В ответ следовали доносы старшины в Москву о сношениях Многогрешного с Дорошенко и намерении склониться к «султановой прелести».

Изветы с Левобережья для Москвы давно уже не были новостью. За годы подданства гетманы жаловались на старшину, старшина — на духовенство, и все вместе — на гетманов. Ложь так густо перемешивалась с правдой, что разобраться во всем было необычайно трудно. Не только современникам — потомкам. В исторической литературе нет полного единодушия, в какой мере измена Многогрешного была инспирирована его окружением и Петром Дорошенко, в какой исходила от самого отчаявшегося гетмана, а в какой была порождена неловкими действиями Москвы, которая вполне успешно восстанавливала против себя Демьяна Игнатовича.

Развязка наступила неожиданно и напомнила по сценарию дворцовый переворот на казацкий манер. В начале марта 1672 года старшина объявила царским посланникам об измене гетмана, который собрался передаться на сторону султана. Злой замысел вот-вот должен осуществиться, но они, верные слуги, готовы «повязать… волка». 13 марта обещание было исполнено с обезоруживающей легкостью. За Многогрешного в его гетманской ставке никто не вступился. Больше того, на низвергнутого «Демку» со всех сторон посыпались жалобы. Даже мещане не остались в стороне, объявив, что ни один гетман их так не «тяжелил», как жадный Многогрешный. Легко было упрекать поваленного. Но в жалобах низов была своя правда. Они не случайно выступали против отстранения царских воевод от суда и управления в городах. Опасения вполне оправдались. Давил не один гетман, вся старшина, алчная, разнуздавшаяся, которая, по определению челобитчиков, «обогатясь, захочет себе панства и изменяет».

Обвинения против Многогрешного были сведены в 38 пунктов. Самым тяжким был первый: «Безпрестанно он списывался и братство и дружбу имел великую с Петром Дорошенко, и хотел он же поддаться турскому салтану». Одного этого хватало, чтобы понести суровую кару и уж тем более потерять гетманскую булаву.

В Кремле, несмотря на явное нарушение договоренности — без указа с гетманства не смещать, — со случившимся смирились. Был проведен строгий розыск. Многогрешный был признан виновным и вместе со своим братом, черниговским полковником Василием, осужден на смерть. У плахи было объявлено о царской милости — топор заменялся Сибирью.

Следом за братьями в Сибирь угодил кошевой атаман Иван Серко, гроза татар и турок. Воспользовавшись ситуацией, он вздумал было добиваться гетманского достоинства. Но Серко был силен в делах воинских и слаб в интригах. Громкая слава кошевого, снискавшая ему уважение всего казачества и особенно низового, запорожского, вмиг объединила его противников. Воспользовавшись излишней доверчивостью Серко, его схватили, обвинили в изменнических замыслах и отправили в Москву. Оттуда Серко поехал в Тобольск, впрочем, ненадолго. Никто за последние годы лучше и удачливее его не сражался с турками и татарами. И когда крымцы и турки возобновили войну, о Серко сразу вспомнили. Уже в марте 1673 года Серко был привезен в Москву. Правда, отпуская его в Запорожье, царь не избавился до конца от подозрительности — слишком устойчивой была репутация кошевого атамана как человека независимого и самостоятельного. С Серко взяли клятву верно служить государю, причем царь его увещевал, а патриарх грозил церковным проклятием в случае измены.

В том же злополучном 1672 году, в июне, казаки собрались на раду в местечко Казачья Дубрава недалеко от Путивля. Выборы проходили в присутствии белгородского воеводы, боярина князя Г. Г. Ромодановского. На этот раз в гетманы угодил «попович», генеральный судья Иван Самойлович, более других интриговавший против прежнего батуринского владыки. Как водится, после выборов, присяги, вручения знаков гетманского достоинства и молебна у боярина устроили пир. Ромодановский был столь любезен, что усадил рядом с собой старшину, чем сильно оскорбил московское дворянство. Здесь же, на обеде, было объявлено о рождении 30 мая царевича Петра Алексеевича. Этикет требовал явить радость по случаю прибавления в царском семействе. Но, подымая чаши, мало кто подозревал, что родился человек, в жизненный путь которого тесно вплетутся и их судьбы.

Между тем в московских приказах с тревогой вскрывали грамотки от порубежных воевод и посольских людей. Известия были пугающие. Война Турции с Польшей шла по непривычному сценарию. Казалось, что продвижение турок в Волыни и Подолии уже ничто не остановит. Был осажден Львов. Король Михаил Вишневецкий тщетно взывал к патриотизму шляхты. Шляхта не спешила сесть на коней, явно предпочитая шумные схватки на сейме и сеймиках кровавым столкновениям в поле. Не помогали даже случаи бесчинства иноверцев над католическими святынями, обыкновенно сильно будоражившие поляков и литовцев.

В обстановке всеобщего разброда и уныния решено было искать мира любыми средствами. Понятно, какой это мог быть мир. В октябре 1672 года в Бучаче, в лагере, где стоял сам султан, был заключен договор, горше которого Речь Посполитая, кажется, еще не знала. Подолия и Украина отходили к Турции. Король признавал Дорошенко подданным султана. Характерно, что речь шла о всей Украине, передаваемой Вишневецким Магомету IV. Со стороны Польши это было прямое нарушение Андрусовского перемирия — король распоряжался не своим. Бучачский договор был настолько унизительным и позорным, что сейм отказался признать его.

Теперь приходилось ожидать самого худшего: султан, помирившись с королем, мог по весне прийти на Левобережье и на Киев. Тогдашние публицисты неустанно призывали Алексея Михайловича готовиться к войне, чтобы защитить родную землю и заодно освободить украинцев, томившихся «под супостатом»[467]. Царь не остался равнодушным к подобным призывам. К столкновению с Турцией вела не одна только логика политического противостояния в Восточной Европе. Привыкнув смотреть на себя, как на защитника и устроителя Православного царства, Алексей Михайлович считал себя обязанным вмешаться в события. Разумеется, для этого нужно было ощущение собственной силы. Четверть века, в продолжение которых Тишайший занимал престол, не прошли даром. Явились спокойная уверенность и ясность. При этом та тщательность, с которой Москва стала готовиться к предстоящим боям, свидетельствовала об опытности второго Романова. Царь предпочитал преувеличить возможности турок и крымцев, нежели недооценить их.