За правое дело - Василий Семёнович Гроссман

водитель извлекал свое тело из кабины.

Даренский прошел мимо окопа, где на соломе, укрывшись тулупами, спали хозяева избы, и вышел на огород.

Вдали поблескивала сквозь узор желтеющей прибрежной листвы Волга. Лучи восходящего солнца, едва лишь оторвавшегося от горизонта, шли параллельно земле, облачка в небе были розовые и лишь некоторые – еще не освещенные – несли на себе голубовато-пепельный холод ночи.

Обрыв горного берега вышел из сумрака, и известняк, подобно молодому снегу, светился на солнце. С каждой минутой света становилось больше. В лучах солнца по кочковатой рыжей земле двигалось овечье стадо. Белые и черные овцы шли плотной толпой, тихонько блея, и легкий розовый дымок пыли выбивался из-под их ног.

Пастух шел с большим посохом на плече, за плечами развевался плащ.

Даренский невольно залюбовался – в широких косых лучах восхода стадо, шедшее по рыжей, растрескавшейся земле, среди кочек, похожих на валуны, и пастух с посохом, в плаще напоминали ему рисунок Доре. Когда стадо подошло ближе, он увидел, что у пастуха на плечах брезентовая плащ-палатка, а тяжелый посох оказался однозарядным противотанковым ружьем. Он шел по обочине, и, видимо, до этого мирного стада ему не было никакого дела.

Даренский вернулся к машине.

– Готово? – спросил он.

Лейтенант, худощавый, робкий юноша, проговорил:

– Майора нет, товарищ подполковник.

– А где же майор?

– Он пошел молоко искать, чтобы позавтракать перед отъездом. Тут у хозяев корова не доится.

Даренский прошелся по двору и сказал:

– Черт знает что, спешу, времени нет, а тут, оказывается, корова не доится!

Несколько минут он ходил молча, охваченный внезапным раздражением.

– Долго я буду вашего дояра ждать? – спросил он.

– Да он с минуты на минуту должен прийти, – сказал виноватым голосом лейтенант и, оробев, бросил на землю свернутую папироску.

– В какую сторону он пошел?

– Вот по этому порядку, – сказал лейтенант. – Разрешите сбегать поискать?

– Не надо, – ответил Даренский.

Его раздражение против майора росло все сильней. С ним случалось, как обычно это бывает с нервными людьми, что всю желчь и злость свою он внезапно обращал против совершенно случайного человека.

И когда Даренский увидел майора с арбузом под мышкой и литровой темной бутылкой, ставшей светло-зеленой от налитого в нее молока, он задохнулся от злости.

– А, товарищ подполковник, – сказал майор и положил арбуз на сиденье машины, – как спали? Я вот молочка парного достал.

Даренский молча смотрел на него и тихим голосом, которым обычно и произносятся самые злые слова, сказал:

– Вместо того чтобы беречь каждую минуту, вы бегаете по избам и занимаетесь товарообменом.

Лицо майора стало темным от крови, прилившей под загорелую кожу; несколько мгновений он молчал, потом негромко произнес:

– Виноват, товарищ подполковник. Лейтенантик наш всю ночь кашлял, я решил его парным молоком угостить.

– Ладно, ладно, – сказал, смутившись, Даренский, – давайте все же собираться.

Ему казалось, что он слишком медленно приближается к фронту, а в действительности он нервничал оттого, что ехал слишком быстро.

Даренский посмотрел на майора – лицо его, раздражавшее своим, казалось, невозмутимо-спокойным выражением, сейчас было напряженно, рот полуоткрыт, а в глазах было нечто такое растерянное и в то же время напряженное, почти безумное, что Даренский невольно оглянулся, посмотрел в ту сторону, куда смотрел майор. Казалось, какая-то ужасная сила готовилась обрушиться на них, может быть, парашютисты, десант?

Но дорога, искромсанная колесами и гусеницами, была пуста, лишь вдоль домов плелись беженцы.

– Тамара, Томочка! – сказал майор, и молодая женщина в тапочках, подвязанных веревками, с мешком за плечами и девочка лет пяти с маленьким, сшитым из наволочки мешочком остановились.

Майор пошел к ним навстречу, держа в руке бутылку молока.

Женщина, недоумевая, смотрела на военного, идущего к ней, и вдруг крикнула:

– Ваня!

И так страшен был этот крик, столько в нем было жалобы, ужаса, горя, упрека и счастья, что все слышавшие его зажмурились и невольно поморщились, как морщатся от внезапного жара и от боли.

Женщина бросилась к майору, беззвучно и без слез рыдая, обхватила его шею руками.

А рядом стояла девочка в босоножках и, широко округлив глаза, смотрела на бутылку с молоком, которую сжимала большая, с надувшимися под коричневой кожей жилами, рука ее отца.

Даренский почувствовал, что его затрясло от волнения. И после вспоминалась ему эта минута, и казалось, что он понял именно тогда всю горечь войны – это утром в песчаном Заволжье запыленная, бездомная женщина с худенькими девичьими плечами стояла рядом с широколицым сорокалетним майором и громким голосом говорила:

– А Славочки нет больше, не уберегла я его.

И тоска при воспоминании вновь сжимала его сердце, как в ту минуту, когда двое людей смотрели друг на друга, и лица их и глаза выражали и лютое горе и бездомное счастье той ужасной поры.

Через несколько минут майор провел женщину с ребенком в избу, тотчас вышел и, подойдя к Даренскому, сказал:

– Простите, товарищ подполковник, я вас задерживаю, вы езжайте без меня. Я семью встретил.

– Мы подождем, – проговорил Даренский.

Он подошел к машине и сказал представителю:

– Да, скажу вам, будь это моя машина, я бы попутчиков ссадил, а женщину бы доставил до Камышина.

– Нет уж, давайте ехать, – сказал представитель, – у меня задание командования, а им тут до завтрашнего утра разговору.

И, оглянувшись на молчавшего шофера и лейтенанта, в эту минуту с обожанием смотревшего на Даренского, он подмигнул и рассмеялся.

Даренский понял, что действительно лучше поскорей уехать, не мешать майору бесполезной, ненужной заботой, и сказал:

– Ладно, заводите машину, а я сейчас возьму вещи.

Он вошел в избу и, опустив голову, стал нашаривать в полумраке свой чемодан. Он слышал, как старуха хозяйка, всхлипывая, что-то говорила, увидел расстроенное лицо старика хозяина, стоявшего с шапкой в руках, увидел бледное, возбужденное лицо невестки – видимо, внезапная встреча разволновала всех.

Он старался не смотреть на майора и его жену, ему казалось, что им нестерпимо тяжело присутствие и внимание посторонних.

– Мы, значит, поехали, товарищ майор, – громко сказал он, – разрешите пожелать всего хорошего. Вы, видно, задержитесь тут.

Он пожал майору руку и, подойдя к его жене, снова почувствовал волнение. Она протянула ему руку. Даренский низко склонил голову и бережно поднес к губам ее тонкие, как у девочки, с черными следами от кухонного ножа пальцы.

– Простите нас, – сказал он и поспешно вышел из избы.

13

Какая выворачивающая душу была эта встреча! Горе, цепкое, как бурьян и чертополох, было сильней радости, и каждое радостное чувство тотчас забивалось горем.

Встреча ужасала своей кратковременностью – ведь